Идиллия Ботинки густо запылились, Но сельской негой дышит грудь. О будь Амандой, Амариллис, И «Анну Павловну» забудь. Сегодня — сказка! День на даче, Непринужденность, молоко, Гамак и солнце, писк цыплячий И мебель в стиле рококо. Закат. За рощей солнце село, И тени выросли в глазах. Послушай, как поет в кустах Не соловей, а Филомела! Я полон чувств. Я опьянен Природой, песней, Амариллис… И лишь соседский граммофон Поет: «куда вы удалились». «Небо нежно золотится…» Небо нежно золотится, Шелестит, темнея, сад. Рдеют липы, будки, лица, Рельсы дальние блестят. И, сменив пиджак на форму, Вышел, низок и плечист, На пустынную платформу Сонно-злой телеграфист. Струи веющей прохлады Он вдохнул, фуражку сняв… Запах розовой помады И степных сожженных трав. Ноктюрн Декоративно-лунный сад, Блестит вода, плотина, ива. Уныло парни голосят И думают, что так красиво. Мелькает чей-то силуэт, И смех придушенный я слышу. Ах, без любви и счастья нет, И черный кот полез на крышу. Как беспокойно. Не усну. Меня терзает запах пота. Собака воет на луну, И громко высморкался кто-то. Теософ 1. «С крутых, обманчивых откосов…» С крутых, обманчивых откосов, В траве нащупывая шаг, Спустился сгорбленный теософ, По плечи в зелени, в овраг. Присел на выжженном пригорке, Достал с восторгом бутерброд… Но губы мертвенны и горьки И жутко черен вялый рот. В пучках волос свалялась хвоя, И вся в репейниках спина. Ах, от природы и покоя Расчувствовался старина. Глядит, очки на лоб напялив: Качнется ветвь; блестит вода. А вечер дымчат, розов, палев И невозвратен, как всегда. 2. «Поставил точку. Перечел…» Поставил точку. Перечел С улыбкою самодовольной. «Освобождение от зол — Конец сей жизни косной, дольной…» Кряхтя, снимает воротник, Кладет в стакан вставные зубы. На лысине играет блик, Дрожат морщинистые губы. Глотает капли… Не уснуть… Перебирает год за годом. Давно ль?.. И нарастает жуть В углу за стареньким комодом. Бессонница
Марсианин, больной и серый, Склонил свой ватный лик. Зазывая в лунные сферы, Лепетал его косный язык. За стеной куковала кукушка, И пробило четыре, звеня… Марсианин зарылся в подушку, Грустно взглянув на меня. «Убоги поля…» Убоги поля, Покрытые бурой щетиной. Разрытая пахнет земля, И ветер гудит над равниной. Скупая тоска Повисла над далью лиловой, И тупо идут облака К окраине неба багровой. О горечь больных размышлений, Часы от заката до сна! В углу собираются тени. Камин. Тишина. Рождество Камин горит. А за окном Мороз и солнце. Свет и тени. Оледенелый тих наш дом, Приют цветов, тепла и лени. По вечерам раскрыт рояль, Звучат старинные романсы, — Их беспечальная печаль, Меланхоличные кадансы. На полированном столе Среди романов Вальтер Скотта — Кувшин и рюмки. На стекле — Узор со стертой позолотой. И золотые пузырьки Блестят в бокале запотелом, И со стены горят зрачки Красивой дамы с белым телом. Рояль звенит: «Так много дней, А ты придешь ли, милый, дальний?» Аккорды глуше и нежней, А на душе — все беспечальней. <1912>[1] «Вы помните осенних дней…» Вы помните осенних дней Ночную жизнь, огни, туманность, Вдвоем блужданий долгих странность В жемчужном блеске фонарей, Когда, подняв воротники, В кинематограф шли порою, И Асты Нильсен худобою Пленялись, чувству вопреки? Тепло, стрекочет аппарат, Бренчит рояль, мелькает лента, — На смену драме — вид Сорренто, И яхты воду бороздят. Вы помните мою «Марьет» И ваши дикие поэмы, Вино «нюи» и кризантемы, А кто не помнит ваш берет? Напомнить многое хочу Я из того, что вам знакомо. Извозчик, стой! Ну вот и дома. Не беспокойтесь. Я плачу. вернуться Здесь и далее даты приводятся по сборнику «Стихи», в котором они вынесены в оглавление — В. К. |
