— Беременная девственница! — ошеломленно прошептал себе Мир-Джавад. Что может быть смешнее…

Гюли впала в депрессию. Она очень тяжело переживала женитьбу Мир-Джавада. Перед отъездом в свадебное путешествие на Азоры он провел с ней целый день, был нежен и неутомим. Гюли почему-то так и подмывало спросить у него: как, мол, жена по сравнению с ней. Но что-то злобное в лице Мир-Джавада, какое-то разочарование останавливало.

Мир-Джавад уехал, и все стало валиться из рук. А тут еще отчим замучил своим вниманием, последнее время прохода не давал: старался войти в комнату, когда Гюли переодевалась, стоило Гюли забыть завесить окно между туалетом и ванной, как она видела в окне его вытаращенные глаза, пожиравшие ее голое тело. Мать ревновала, срывалась по пустякам. Обстановка дома накалялась, становилась невыносимой. И лишь старый хозяин ходил, ничего не замечая вокруг и никого не замечая, думая лишь о сыне. Последние ночи он стал сниться ему маленьким мальчиком, тянувшимся к нему ручонками и улыбающимся…

Гюли стала пить, а напившись, рыдала, как маленькая, так ей было жаль себя. Первопричиной была ревность к этой новой аристократке, «укравшей» у нее единственного и любимого мужчину, отца ее ненаглядного Иосифа. Соседи ей завидовали, заискивали перед нею, а она себя жалела… Гюли полюбила коньяк, который отправляли одному сакскому вождю. И так им увлеклась, что однажды, напившись, отключилась и заснула в кресле.

Отчим, застав ее в столь удобном для себя состоянии, не преминул воспользоваться таким выгодным случаем. Взял ее на руки, отнес в спальню, торопливо раздел и овладел ею с такой радостью, с какой лишь измученный жаждой путник доползает из пустыни до чистой воды. И пусть Гюли была бесчувственна, она, ничего не соображавшая, дарила все же сказочное наслаждение.

Под утро утомленный шофер заснул. А Гюли проснулась от его мощного храпа. Она долго смотрела мутными глазами на храпевшего рядом отчима, голова от боли раскалывалась, во рту все пересохло, мысли путались. В спальню зашел старик, муж Гюли.

— Закрываться надо! — буркнул он, увидев в ее кровати отчима.

И ушел из комнаты, плюнув себе под ноги. Гюли почувствовала себя убитой, умершей. Она встала с кровати, одела халат и пошла в ванную. Долго, с остервенением скребла себя, словно пыталась отодрать с себя каждое прикосновение наглого отчима, воспользовавшегося ее неисправимым горем. Выйдя из ванной, Гюли выпила крепкого горячего чаю, немного пришла в себя, но в голове продолжало биться: «Все пропало, все пропало, все пропало… Если Мир-Джавад узнает, он выгонит меня тут же к чертовой бабушке… Тогда одна дорога — на панель, да и на панель он ее не пустит, сошлет в такую глухомань, где увидеть нормальное человеческое лицо — уже праздник. Надо немедленно найти выход, немедленно найти»…

Гюли взяла тяжелую, толстую палку на кухне, которой мешали белье в баке при варке, и пошла в спальню. Отчим лежал на спине и, открыв рот, храпел. Гюли нанесла ему несколько ударов палкой по лицу и выбила ему пару зубов прежде, чем он, проснувшись, слетел с постели.

— С ума сошла, дура? Я тебя искалечу, шлюха!

Гюли достала из ящика тумбочки маленький, почти игрушечный пистолетик, никелированный браунинг.

— Пристрелю, пес!

— Дура! — отпрянул от нее испуганный шофер. — Что скажет Мир-Джавад, когда меня здесь голого найдут? Думай прежде.

И, схватив одежду, отчим не спеша пошел из спальни Гюли. Как ни хотелось ей разрядить пистолет ему в голую спину, она не смогла нажать на курок. В первый раз убить человека очень трудно. У порога отчим обернулся.

— Будешь молчать, или я такое придумаю, что век не отмоешься! — произнес он угрожающе и сплюнул кровью.

И выскользнул за дверь. Тут только Гюли вспомнила, что в спальню заходил ее официальный муж, что-то говорил, содержания она вспомнить не могла, но все равно, — это опасный свидетель.

«Отчим будет молчать, — думала Гюли. — А этому какой смысл выгораживать меня?.. Продаст!»

И у нее родилась идея. Страшная идея. Такая рождается лишь от отчаяния или у извращенных людей. Гюли поехала в инквизицию. Она не бросала работу, не потому что не на что было жить, а не могла оставить Мир-Джавада без присмотра. Да и Мир-Джавад не настаивал на этом, ему необходим был преданный человек на таком ответственном месте, как секретарское…

Гюли достала из шкафа прошлогодние списки расстрелянных, нашла самый подходящий, включавший фамилии друзей и знакомых сына ее старого мужа, а значит, он о них мог слышать или даже знать. Разведя водой чернила, чтобы запись вышла блеклой, прошлогодней, Гюли внесла в список и фамилию, имя и отчество сына своего лжемужа. На включенной электроплитке как следует высушила запись. Теперь подделку можно было обнаружить только специальными приборами, более совершенными, чем человеческий глаз. А глаза старика слабы.

Изготовив такое смертоносное, убийственное оружие, Гюли вернулась домой. Она так привыкла считать этот дом своим, что забыла думать о том, что дом принадлежит другому, вернее, принадлежал до недавнего времени, а она его, по существу, украла.

Старик молился, когда Гюли вошла в его комнату.

— Ты можешь хотя бы минуты молитв не осквернять своим присутствием? — злобно закричал на нее старик. — Я тебе запретил появляться в моей комнате.

— Поговорить надо.

Старик злорадно посмотрел на Гюли.

— Боишься, что скажу Мир-Джаваду, как ты ему рога наставляешь? Может, и скажу, а может, и не скажу! Смотря как себя вести будешь!

Гюли улыбнулась.

— Кто тебе поверит, старый сморчок! Тебе тоже было запрещено появляться в моих комнатах.

— О сыне думал, машинально ноги привели, ведь это его комната была.

— Мечтаешь встретиться?

— Это моя единственная надежда.

— На том свете встретитесь, на этом больше не увидитесь.

— Врешь, шлюха, — побелел старик. — Мир-Джавад мне обещал…

— Мало ли чего мужчины обещают, — перебила его, рассмеявшись, Гюли. — Вот, посмотри! Прошлогодние списки нашла, в них твой сын. Он уже давно мертв.

И Гюли швырнула списки старику на стол. Тот дрожащими руками надел очки в серебряной оправе и, медленно шевеля губами, стал читать весь список сначала, отмечая знакомые имена:

— Эри! И ты здесь! Какая светлая голова… Мамед! Тебя-то за что? Ты ведь и мухи не обидишь…

Дойдя до конца списка, старик прошептал фамилию, имя и отчество своего сына, затем повторил их громче и вдруг закричал на весь дом с силой, которую трудно было предположить в этом слабом, тщедушном теле.

— Не-е-т!.. Не-е-т! Он же мне обещал! Я ему все отдал: свою честь, свой дом, богатство… Я такой выкуп дал… А он целый год уже мертвый…

Старик заплакал обиженно, как плачут только маленькие дети, вытирая кулаками глаза.

— Звери!.. Это разве люди? Хуже зверей, звери хорошие… Вот почему он мне снится каждую ночь маленьким: ручонки протягивает и смеется…

Старик завыл. Его страшный вой выплеснулся через открытое окно и всполошил всех окрестных собак, они также страшно завыли в ответ. Гюли побелела от страха, от жалости слезы у нее хлынули ручьем из глаз, но признаться в подлоге было уже некому, старик сошел с ума; стал смеяться радостно и счастливо, протягивать руки видимому только ему маленькому сыну и нежно звать его:

— Иди ко мне, бала, смелей иди, труден только первый шаг, главное, не упасть после первого шага, главное, не упасть…

Старик потянулся вперед и упал, глаза его застыли. Гюли отпрянула от него в ужасе. Старик был мертв. Он и жил одной надеждой, а с ее смертью ему нечего было уже делать на этой земле. Гюли поспешно схватила списки и выбежала из комнаты убитого ею хозяина. У себя в комнате она отрезала аккуратно ножницами совершенный ею подлог, сожгла клочок бумаги, а списки отвезла в инквизицию и положила на место: мало ли, вдруг кто хватится. Впрочем, за все время ее работы секретарем о них никто не спрашивал, никто ими не интересовался…

Мир-Джавад приехал и вышел на работу на следующий же день.