Так звали его в детстве. Так могла пошутить Агриппина. Так могла назвать его Друзилла в минуту нежности. Так звал его отец, среди многих других забот не забывавший о маленьких ножках сына, для которых нужно изготовить обувь солдатского образца…

Руки цезаря ложится на голову дурачка. Он прижимает Порциуса к себе, утешая.

— Полно, глупый, не плачь. Опять, наверное, полбу отнимали? Вот я им задам!

— Руфус, рыжий, полбу отнимает. Ты самый важный, Калигула? Ты самый главный? — с надеждой засматривает Порциус в лицо императора.

— Наверное, да, дурачок, — с грустью отвечает цезарь.

— Полбу не дам! — обратившись в сторону берега, где встали, приветствуя цезаря, легионеры, кричит Порциус. Калигула сам даст мне балтеус. И калиги тоже. Он самый главный!

Цезарь с Клавдием, в окружении дюжих германцев, следуют дальше по берегу. Утешенный дурачок, присевши возле моря, жадно доедает кашу. Калигула главный. По его приказу дадут полбы еще…

Труден разговор, что продолжают вести племянник с дядей.

— Я должен передать тебе то, что было сказано Тенью: возвращайся! Только твое присутствие в Риме может успокоить и эти буйные головы, и опровергнуть эти старческие сетования на власть, якобы пошатнувшуюся в твое отсутствие… Яви им власть высшую, пусть увидят тебя, пусть убедятся, что ты жив. Все остальное — подождет…

— Я-то вернусь, дядя, — слышен ответ. — Я вернусь, коль скоро в этом мой долг. Но только я не знаю, чем это поможет. Я давал им денег. Я устраивал для них зрелища, раздавал хлеб. Я строил дворцы и храмы, я обустроил дороги. Я украшал улицы и здания статуями. Я вернул людям свободу встреч и рассуждений. Я возвратил им вычеркнутые из жизни имена. Я разрешил рабу принести в суд жалобу на хозяина, а судье быть независимым в своем решении. Я предложил им самим выбирать себе магистратов. Я даже ушел воевать ради них.

Клавдий молчит. Когда больной, усталый, вконец издерганный человек излагает горькие истины, жалуясь, что можно сказать в ответ? Прижать его к сердцу, как сам он прижимал дурачка, утешить простыми словами: «ничего, милый, все обойдется, я разрешу все твои незадачи!»? Может, так было бы лучше всего, но когда человек этот — государь обитаемого мира, попробуй, заключи его в объятия да утешь. Разве это возможно?

— Помнишь, мы с тобой растворяли в уксусе жемчужину? По примеру Клеопатры.[357] Интересно же, где правда, где ложь. Похоже, легенды растворяются в воображении слушателей скорее, чем жемчужина в уксусе. И что потом говорили, дядя, помнишь? Что я расточитель, поглощающий жемчужины горстями.

Был такой случай. И впрямь был. И впрямь сплетничают, до сей поры. Трудно не улыбнуться.

— Да, с уксусом и жемчужинами смешно. А вот когда ты собираешь корабли, судно за судном, готовясь к переправе, к сражению, к крови и смерти… А сенаторы болтают, что ты, безумец, собираешь раковины[358] на берегу как великую драгоценность! Дядя, это вовсе не смешно, поверь!

Клавдий действительно вновь позволил себе улыбку, о которой и пожалел тут же. Эту новую сплетню он сам же Калигуле и привез. В числе прочих, куда более важных новостей. Он не подозревал, что она так ранит душу племянника, пожалуй, промолчал бы тогда. Видно, так много у Калигулы обиды и горечи на душе, что и капля лишняя переполняет чашу…

— Я, дядя, устал от всего этого, — сказал цезарь. — Я так устал, ты и предположить не можешь. Я бы тоже улыбался. Когда бы ни так болела голова. Когда бы нога перестала дергаться. Когда бы я спал ночами и не мучала меня бессонница. Если бы ты знал, как тяжко беспокоят меня призраки и странные видения! Бывает, я заклинаю рассвет, призывая его приход, сидя на ложе. А уж если бы у меня не было судорог, может, я и вовсе бы стал счастлив. А когда бы Рим ценил то, что я пытаюсь ему дать, и не поливал меня грязью!

Да разве Клавдий этого не видел или не знал! Все он видел: и устремленные вверх брови, приближающиеся друг к другу, и натянутые уголки верхних век, и опущенные уголки губ, и то, как подрагивают губы, когда племянник перечисляет свои обиды! Все он знал: Ксенофонт не забывал отчитываться былому хозяину, а уж лекарь-то о больном чего уж не знал. Того и не было, чего не знал лекарь о здоровье цезаря…

— Что бы я ни делал, все бессмысленно, — сказал Калигула. Все тщетно. Только умножил число желающих моей смерти. А знаешь, я даже не против. Не против этой самой смерти. Может, она будет добрее ко мне, чем мой Рим…

Если стремление убивать и лежит в основе человеческой природы, то не всякий готов выплеснуть его наружу, выполнить и осуществить. Не всякий, далеко не всегда. Сложная сумма эмоций, размышлений и сомнений стоит обычно за убийством в том обществе, что упорядочено. Общество возлагает на каждого члена своего много обязанностей, предъявляет ряд требований. «Не убий» — одно из основных. Возможно потому, что само общество изначально возникло из стремления людей обезопасить себя, уменьшить количество смертей. Сбиться в стаю — не значит ли себя спасти?

Не убивать вообще?.. Так тоже не бывает; общество вынуждено с этим считаться. Не удается подчинить природу и жизнь идеалу. А иногда просто не выгодно. И в таком случае общество дает право на убийство. Отдельным людям, в отдельных обстоятельствах. Чем более оно развито, тем реже. Уберечь каждого, сохранить его право на жизнь! Дать выплеснуться страшному инстинкту лишь там, где это неминуемо. Например, если интересы одного людского сообщества явно противоречат другому. Пусть тогда повоюют, пусть убьют. Или, там, где общество выставило свой подготовленный отряд — службу охраны от неуправляемых членов. Те, кто охраняют большинство, наделены правом убить, когда защищают. Или, наконец, общество позволяет себе убить, формируя институт официальной казни. За какие-то прегрешения, тут есть ряд особенностей у каждого народа в разные эпохи, но в данном случае это несущественно, важен сам принцип…

Все остальные права убивать лишены. Но ведь преступают. Все равно встречаются люди, презревшие правило «не убий». Как бы не были сильны общественные институты, какие бы препятствия не выдвигались обществом в качестве противовеса. Не убоявшись наказания. Несмотря на муки совести. Вопреки морали и закону.

Убийцы Калигулы тоже были людьми из общества…

Вероятнее всего, вдохновителем заговора был Децим Валерий Азиатик[359]. Римлянином по праву рождения он не был. Выходец из Вьенна[360], галл. Благодатная почва, не правда ли, для размышлений по поводу роли инородцев в истории чужих отечеств?

Но суффект, а в будущем и ординарный консул Валерий Азиатик себя к инородцам не причислял. Какая разница, кровью меньше в жилах или больше? Знать Рима вела себя и от сабинян, и от латинян, и от этрусков, и не только.

Сеян, бывший для Рима не так давно всем, вторым после императора человеком, когда не первым, был из этрусков. Луции Аннеи Сенеки, и старший, и резво начавший свою cursus honorum[361] младший, были из Кордобы родом. Азиатик вот был галлом. И что? Рим, величайший из всех городов мира, принадлежал и ему по праву. Римлянин — не принадлежность к народу, это другая категория, духовная. Это — нечто большее. Это право решать судьбы мира и отдельных народов здесь и сейчас. Это философия. Это религия. Это приближенность ко всему первому в мире, к строительству и войне. Быть римлянином, значит быть особенным и самым важным. Таковым Азиатик был. Или считал себя таковым. Не довольно ли? И пусть Марк Виниций, зять императора, другого мнения. Кто такой Виниций? Провинциал. Тоже провинциал, никак не больше. Из всадников, верно, и еще при деде род вошел в сенаторское сословие. Виницию и делать-то ничего самому не пришлось, все поднесли да дали при рождении. А Валерий Азиатик, он сам из сенаторов. Ему долго идти пришлось, все сам. Он не женат на сестре императора. Ну и ладно, вот уж и не надо бы. Сестра императора в ссылке да в опале. А жена Азиатика, красивейшая женщина, Лоллия Сатурнина… Ну да, она сестра Лоллии Паулины, той, что недолго, но проходила же в женах у императора. Свойственники они императору, что не говори. Вот как!