Они двинулись к сердцу Рима, к Марсову полю. К месту между Фламиниевой дорогой и Тибром. Там, в шестое свое консульство, воздвиг Август мавзолей. Не для империи, а для себя и членов семьи своей. Большая, на высоком фундаменте из белого мрамора могильная насыпь стоит у самой реки, до вершины густо усаженная вечнозелеными деревьями. Увенчана насыпь статуей Августа. А вот окрестные рощи и места отданы народу Рима для прогулок.

Вот и сегодня Рим сосредоточен в этих местах. Много пеших, много конных; много тех, кого несут на носилках, много и тех, кто везут в различных повозках.

Бабушкина каррука[77], открытая, с высоким кузовом, легкая и быстрая, прекрасно отделанная снаружи и удобно устроенная внутри, запряженная двойкой, с трудом ползла, рассекая толпу. Рим сегодня утопал в розах. Пожалуй, чужестранцу, например, с непривычки и не вынести густого цветочного аромата. Красные и белые, реже желтые головки совершенных в своей красоте цветов в руках у прохожих; россыпи цветов на обочинах дорог: это на продажу. Сегодня розы нужны Риму как никогда. Сегодня ими осыпают ушедших близких в память о них.

Молчаливая обычно Друзилла вдруг удивила вопросом. Не Калигулу, конечно, а бабушку. Калигула сестру знал; он, правда, не всегда мог понять, что у ней в голове и на душе. Но что всего много, он знал точно. И то, что ее интересует, обычно выходит за пределы привычного или дозволенного. Иногда за рамки вежливости. Как сейчас.

— Каким он был, Марк Антоний? Как ты его помнишь, бабушка?

Бабушка вопросом Друзиллы подавилась даже, что не удивительно. Калигула прыснул в ладошку. Каким она помнит отца? Да никаким, она его не видела даже. Он оставил жену беременной и уехал к Клеопатре, кто же не знает. Бабушка воспитывалась в доме Августа; тот был строг к близким. Прабабушка Ливия тоже принимала в этом строгом воспитании участие. Сама за прялкой сидела. И Антонию присаживала. И до, и после замужества Антонии; что тут удивительного, когда Антонию выдали замуж за ее младшего сына. Свекровь и невестка, вечная история; удивительно ли, что Антония не рвется видеть Ливию Августу? Только по строгой необходимости.

Бабушка опомнилась. Для нее подобный вопрос — что нож по сердцу. Видно же по лицу, что рассердилась.

— Не помню совсем. И не должна. Когда бы ты хотела, так знала бы это.

— Я знаю, бабушка. Только ведь как-то ты должна была его представлять. По рассказам. По плачу Октавии.

— Моя мать не проливала слезы по отступнику. Ты должна бы знать, Друзилла. Об этом сложены легенды: она лишь по Риму убивалась. Ей была ненавистна война, ставшая неизбежной по вине мужа. Давай не будем, девочка, поминать прошлое. Мне ненавистна та женщина; мне неприятен отец, который был ее рабом.

Все, дальше уговаривать бесполезно. Антония не скажет ни слова. Лицо у бабушки закрытое, чужое; словно захлопнулась дверь и заперта. Не стоило Друзилле затевать разговор.

А сестра бабушкиного настроения не видит, вернее, не ощущает. Она в своих мыслях.

— Человек, который просит усыпать собственную могилу розами, обязательно каждый день![78] Это ведь не себе, бабушка, это он ей, понимаешь? Даже после смерти он хочет думать о ней. Он не раб, бабушка; просто он любит ее, и если она рядом, то розы — для нее, это понятно. Правда, что они и сейчас лежат рядом?

Калигула придавил ногу сестры своей, прижал. Друзилла ойкнула. Взглянула на Антонию впервые. У той губы поджаты, щеки пылают. Глаза прикрыла.

Ехали молча. Долго бабушка злилась. Молчание такое, что, кажется, искры полетят вот-вот. Или гром ударит. Но нет!

Вдруг улыбнулась бабушка Антония. Сказала внучке:

— День сегодня такой. Вспомнила, и хорошо, и ладно. Марк Антоний не чужой вам. Это верно, как ни говори. Только Друзилла, вот что. Любовь любовью; и я знаю, что она такое. А вот мать моя говорила мне: «Я — римлянка. Я в Риме и Рим во мне». Запомни это, девочка. И живи так, как это сказано. Не бери примера с Марка Антония. Не надо. Лучше помни о своем отце…

Тут и приехали уже. Вышли из карруки. И хорошо: Калигуле захотелось на воздух. Сердце сжималось в груди. Любимое присловье отца в устах бабушки его потрясло. Вот, значит, откуда это. От Октавии[79], матери бабушки Антонии! Любовь к Риму для женщины и впрямь была единственным противоядием от всех бед; в первую очередь — от беды, что звалась Марком Антонием.

Не прошли и пяти шагов к мавзолею. Послышалось негромкое: «Salve!» откуда-то сбоку. Дядя Клавдий сошел с носилок, неуверенно улыбаясь. Кстати, ничего выдающегося: обычные носилки, лектика, для которой довольно и двух рабов. После того, как Агриппину Старшую постигла опала, дядя, кажется, излишне усердствует, стараясь быть незаметным.

Едва взглянув на мать, дядя Клавдий обнял племянника, потом племянницу. Расцеловал их довольно нежно: не виделись давно. Дядя что-то пишет опять, кажется, о Карфагене. В своей Кампании, вдали от суеты Рима. И от тревог, связанных с императорским домом. Как будто ни Тиберий, ни временщик Сеян не считают его опасным; но, быть может, дядя и прав. Подальше от недобрых глаз, это не помешает…

Бабушка не казалась обрадованной. Ей сегодня что-то не очень везло: на вопросы, на встречи!

Прошли все вместе между двумя египетскими обелисками. Пробежали глазами то, что на них написано было об Августе. Прадед представлялся Калигуле каким-то далеким, то ли бывшим, то ли придуманным. Вот сколько легенд уж о нем ходит в городе. На зависть прочим богам; ибо прадед — именуется Божественным. Это для бабушки он живой человек, ее дядя по матери, которого помнит и чтит, как отца. А для Калигулы с Друзиллой…

Возле самого входа в мавзолей, у той из четырех дверей, что вела по коридору в комнату с урной Германика, ждала их еще одна встреча. Совсем уж неожиданно!

Друз Цезарь, держа за руку маленькую Юлию Ливиллу, улыбался неподобающе широко для этого печального склепа!

— Аve domine! — сказал он им. — Малышка скучала одна; я прихватил ее из дома, не застав вас. Пусть побудет с нами. Мама ведь всегда ее возила; что же, теперь, как ее нет, так и забыли о девочке…

Последовали поцелуи и объятия. Бабушка расцвела. Не баловали ее обычно вниманием и любовью Нерон и Друз Цезари. Не любили они ее тяжеловатый, строгий дом. Ворчание бабушки не умели терпеть. Ее упреки по поводу веселой жизни, которую вела молодежь, не думая о долге своем. Но сегодня, в этот день, когда так нужен каждый, когда так страшно и нет уверенности ни в чем, Друз Цезарь тоже рядом! Стало как-то легче, светлее на душе. Боль от потерь притупилась, как только все оказались рядом.

Вошли в комнату, где пребывал их сын, брат и отец. Ворох роз оставили на пороге рабы Антонии, Клавдия, Друза Цезаря. Занесли в тесную для большой семьи комнату и молоко, и вино, и воду, и хлеб, и жертвенную кровь…

Когда рассыпали розы, когда под молитву дяди разлили все, что полагалось, когда уже каждый мысленно сказал все, что хотел сказать Германику, и разложили еду, когда уж надо было уходить, но медлили все, прощаясь до следующего раза…

— Salve! — сказала им всем Агриппина, почти невидимая на пороге, скрытая ворохом роз в руках…

Если все дороги ведут в Рим, то и справедливо и обратное утверждение: все дороги уводят из Рима куда-то вдаль, в иные места…

Для множества людей важна другая, действительно извечная дорога: дорога к матери. К женщине — выносившей, напитавшей сосцами и воспитавшей. Счастье, если безмерно любящая вас мать встретит на пороге, сможет обнять теплыми своими руками, прижать к сердцу. А если уж нет на свете матерей, то приходят к их могилам. Даже если из Рима при этом приходится уйти!