Он убьет поклонника Друзиллы «ударом Германика», он знал это уже совершенно точно…

Ему не приходилось видеть, как отец наносил свой знаменитый удар. Страшный по силе, еще более страшный по влиянию на душу врага. Говорят, и дикие германцы, в животном безумстве убивающие всех, даже женщин и детей, бессчетное число раз видевшие и творившие смерть врагов, содрогались при виде этого удара в таком же животном ужасе. Безумные глаза убийцы, окровавленная жертва, звук раскраивающихся тканей…

В истории известно немало случаев, когда изобретатель страдал от своего детища более всех остальных. Собственно, так оно и было с «ударом Германика».

Один из немногих легионеров, выживших в Тевтобургском лесу, рассказал Германику о свирепом звероподобном германце, нанесшем этот удар в первые мгновения битвы. И пал от его руки легат Луций Эггий, человек большого личного мужества. Этим, правда, трудно удивить римлян, воевавших с варварами на всем протяжении границ великой империи. А уж здесь, на лесистых равнинах Германии, много их было, героев, обладателей великого мужества. Но легат был очень любим простыми воинами. Он одним из первых достиг высокого своего звания, не будучи представителем римского нобилитета, он был выходцем из плебейской среды. Само происхождение сближало его с легионерами, а уж умение выслушать, помочь, в тяжелую минуту боя прикрыть собственной спиной, непременно, пусть рискуя собственной жизнью, придти на выручку, — все это ценилось, легата не просто любили. Им гордились, его превозносили. Он был чуть ли не единственным, кто мог возражать Квинтилию Вару, и возражал, что главное!

Нужно же было случиться тому, что именно легат был сражен германским великаном во время трагедии, годами потом растравлявшей раны великого Рима. Тевтобургская битва стала знаменем будущих битв, решающим и бесповоротным началом побед над германцами. Так считали многие легионеры. Им было не привыкать к бездарному руководству, они не раз с блеском выигрывали битвы, заранее проигранные приближенными к власти трусами. Тем более ценили они жизни своих братьев, и таких, как легат, любили безмерно. Многие, многие дикари расплатились потом за эту смерть в знаменитом отныне лесу…

Луций Эггий, как всегда, впрочем, был впереди легиона, принявшего внезапный удар германцев. В отличие от Вара, он, казалось, никогда не спал, и первые крики часовых, первые стоны раненых толчком подняли его на ноги, понесли на передовую. Луций Эггий, несмотря на то, что погиб каждый девятый из десяти рядом с ним, двое суток был не только жив, но и сражался. И орлоносец легиона был с ним рядом. Лишь утром третьего дня проклятой битвы случилось то, от чего заплакали давно, казалось бы, окаменевшие сердца легионеров…

Германец на удивление легко отбил мощный удар меча легата, и оказался у него за спиной. Левой рукой прижал римлянина к груди, а правой нанес страшный удар коротким римским мечом снизу. Меч рассек кожаный ремешок, поддерживавший шлем, вошел с коротким шлепком в подбородок. Удар был столь силен, что рука не остановилась, меч пробил свод черепа. Шлем слетел с головы легата, высоко взлетев в воздух. Кровь из расколотого, развороченного черепа фонтаном разлетелась в воздухе, окропила деревья. Но и это не все. Германец потянул меч кпереди, и раскроил лицо легата надвое, вытащив свое страшное орудие тем самым наружу…

Позже повторил этот удар отец Калигулы в бою. Германик, человек редких для своего времени достоинств — безмерно любящий муж, мягкий, ласковый, ответственный отец, прекрасный воспитатель — преображался на поле сражения. Ненависть его к врагам Рима не знала границ. Месть питала его силы. Иначе как объяснить, что этот сочинитель трагедий на греческом языке, тонкий ценитель и знаток литературы, мог убить в бою? Убить страшно, ударом в подбородок, разносящим череп на осколки? А вот мог, и убивал. Там, где легионеры в смятении сбивали ряды, разворачивались спиной к врагу, где знаменитая римская доблесть опускала знамена, где страх предателем вползал в души… Полководец на виду своих легионов кроваво, — и не потому ли убедительно, — расправлялся с врагом. Сея панику среди дикарей, возбуждая дух ненависти в своих…

Иное — Калигула. Он ждал за термополой Марка своего «врага». Молодой племянник сенатора не был дикарем-германцем, и не поле боя простиралось между противниками, лежала тут римская земля, пусть и с дурной славой, но самая что ни на есть своя. Что за нужда убивать того, кто сорвал поцелуй с уст сестры, а может быть, сумел достичь большего, но что до того брату, пусть о том волнуется будущий муж…

Однако Луций Кассий Лонгин не волновался. Волновался, страдал, мучился и не спал ночами брат, Гай Юлий Цезарь. Брат потерял покой и сон при мысли о «большем», поцелуй же он видел сам, своими глазами — будь проклят тот миг, день, месяц! Друзилла томно закрыла глаза, щеголь прижался к ее рту слюнявыми своими губами, и терзал, и терзал сердце Гая немыслимо долго, бесконечно! Он заплатит! Заплатит за это!

Топот ног в переулке. Глаза, привыкшие к темноте, с утроенной силой пронизывают ее в это мгновение. Калигула видит ненавистного щеголя!..

Трус бежит быстрее, много быстрее храбреца. Он несется ветром, он приближается. Шаг вперед, Калигула вышел из-за стены…

Нет дороги вперед племяннику сенатора. Он вынужден остановиться, он замедляет бег. Руки его хватаются за пояс при виде как из-под земли выросшего противника, дрожащие белые руки бездельника-богача. Здесь, на поясе, должен быть меч, и он есть, но если все остальные уже давно звенят оружием, высекая искру, сражаются за себя и за других, спиной к спине, то этот…

Ну что за тварь, что за убогая тварь перед ним! Всполохами, красными сполохами перед глазами Калигулы его ненависть. Этот — ласкал Друзиллу…

Рывок. Разворот. Певец притянут себе, прижат. Меч… Вся накопленная ненависть — в удар! Разлетаются осколки кости. Рвется наружу кровь. Любимцу Аполлона и муз больше не петь никогда.

Это тоже песня, песня ненависти и крови, самая лучшая песня в его жизни. Так полагает Калигула, Гай Юлий Цезарь…

Сложившаяся судьба предстает достаточно часто чередой весьма неслучайных, предопределенных встреч. Нет однозначного ответа на вопрос, кем и зачем они предопределены. Но то, что неслучайных, сомнений у нас не вызывает…

Или все же вызывает? Не мы ли сами вяжем наши судьбы в узлы, узелки, узелочки, гордиевы сплетения неразрешимых взаимоотношений? То, что поначалу было случайным столкновением, стало судьбой; то, что могло бы пройти незаметно, быть пустяком, неотмеченным в общем течении долгой жизни, вдруг вырастает в непреодолимую преграду. Мы сами — ткачи, сами неутомимые работники, вяжущие полотно своей судьбы. А жизнь только подбрасывает случайности, предоставляя нам выбор. Мы выбираем, прядем, а потом оглядываемся в недоумении — что такое получилось, почему? И наделяем прошедшее таинственными знаками, ищем в нем предзнаменования, указания — и, находим их, конечно, ведь тот, кто ищет, находит всегда. Никогда мы не признаемся себе в том, что из тысячи возможностей сами выбрали одну, сами облекли ее в таинственные одеяния, назвали судьбой…

Если бы еще ходить только прямыми дорогами, не сворачивая, не срезая углы, как не раз советовала Калигуле бабушка Антония. Только советы даются людьми, которые немало уже дорог прошли — пробежали, да не раз и свернули с пути, то-то знают, что может случиться. А выслушиваются людьми, которым хочется самим поплутать, прежде чем найти свой собственный, им одним сужденный путь…

В памятный день первого в жизни убийства заметил Калигула пристальный взгляд иудейского царька Агриппы, остановившийся на нем. Взгляд цепкий, внимательный. И достало того взгляда на большой срок, повезло навеки Агриппе. Он-то считал потом, что выиграл партию умом, всему обязан собственному умению нравиться и очаровывать, понимать скрытые причины поступков людей. Он, Агриппа, гордился собой. Он был не совсем уж не прав, ума, или скорее хитрости и житейского опыта, было в нем немало. Но так никогда и не было дано узнать иудейскому князьку, что не ум вознес его на высоты, а случайный взгляд. Да не на Калигулу брошенный даже, а на безвестного бродягу, вползшего в заведение сирийкив ночь накануне убийства. Почему показалось Калигуле, что Агриппа узнал его, все сразу понял — и стал молчать? Покрывая. Спасая. Благодетельствуя…