Она давно ждала знака судьбы, решения богов. Ауспиции[122] не дали ответа, бросив ее в одиночестве посреди поля боя. На радость разуму и совести. Она ощущала себя весами, чье колебание не прерывается никогда по воле богов. Права — нет, не права! Да нет, конечно же, она права…

И вот, решение загадки, подтверждение правоты ее. Или, напротив, неправоты! Агриппа упомянул о воле богов, не так ли? То был дан тайный знак ей самой. Котят было шестеро, три самки, три самца, конечно же! Внуки Антонии, ее жизнь, ее надежда! Теперь посмотрим…

Когда она спросила, губы ее дрожали.

— А пол котят? Кто погиб, кто остался жить? Самцов ли выбрала для жизни судьба, или самок?

— Представьте, я тоже задался этим вопросом. Жизнь давно научила меня тому, что самки не только выносливей, но и более везучи, нежели самцы. У моего народа принадлежность к роду и племени определяется…

Он не успел договорить. Она не утерпела, перебила:

— Что мне за дело до твоего народа? Кто выжил, говори?

Он успел подивиться избирательности ее ума. То интересны чужие страны, то совсем не нужны. То вдруг котята неведомой ей кошки, убитой в чужой стране, важнее всего на свете, вот прямо дрожь ее взяла от нетерпения, скажи ей! Надо сказать, а то, пожалуй, вцепится в горло, тоже ведь непредсказуема, что там собаки! Она — римлянка, и этим все сказано, как это он забыл…

— Да говори же, наконец!

— Три самки, я привез их с собой, для нынешних игр они еще малы, но все впереди. Только три, подумайте, только три. И не годятся для игр! Я же надеялся на прибыль…

— Но третий, третий малыш, он-то куда подевался? Ты говорил, что был третий самец!

— Вот это точно — был! Пока мы обсуждали, да делились впечатлениями друг с другом… Да еще пес, он отвлек внимание рычанием своим, едва с ним справились! Почуял ли котенок запах крови, или смерть матери и братьев угадал? Не стало защиты, незачем укрываться среди теплых, родных, но обреченных тел? Я не знаю. Не знаю даже, наделены ли эти твари разумом, откуда мне знать, но, верно, не лишены его доли, коль умеют спасать себя даже самые малые из них. Как он удрал, не знаю. Только, когда мы оглянулись, уж нет его, и все тут! А Бангу спятившего пускать по следу… Прокуратор сказал свое «нет», и видно было, что озабочен он совсем другим, он ведь собак своих очень любит, а Банга не раз спасал хозяину жизнь. Он и предпочел заботиться о собаке.

Антония отвернулась от гостя, встала лицом к стене. Просто к голой, ничем не примечательной. Постояла так несколько мгновений. Когда она обернулась, то не к Агриппе обращен был ее взгляд, а к Калигуле. Агриппа даже ощутил, что между ней и внуком протянулись нити понимания, невидимые нити. Он, человек не Рима, но Востока, знал о таких незримых нитях больше, нежели они. Его раздражало лишь одно: он не мог уловить мысль, что Антония передавала внуку. Что было в его рассказе такого? Чего он сам не знал? А вот внук, похоже, понял! Просиял лицом, расправил плечи. Что же такого? Ее интересовали котята…

Она не дала додумать мысль, поскольку заговорила о насущном, и теперь уже он сиял и радовался.

— Гость, я благодарна за рассказ. Не припомню, чтоб кто-то развлек меня так, как ты. Здесь, в этом доме, я чаще слышу просьбы, нежели чудесные повествования о былом. Но теперь я устала. Я отдам приказ моему управляющему, тебе отсчитают деньги. Молчи, не возражай и не отказывайся притворно. Я знаю, что пришел за этим. Но дал мне больше, нежели мог просить…

Молодость не всегда безрассудна. Инстинкт самосохранения, свойственный любому живому существу, присущ молодому, как и старому. Только менее силен, не взращен еще опытом и страхом, извечными спутниками живущего. А потом, молодую кровь воспламеняет самолюбие, стремление помериться силой с самой жизнью, измерить собой все существующее. В дороге познаешь себя самого, свои силы; это необходимо для роста…

Учителю свойственно поддразнивать ученика, познающего жизнь, побуждать к действию иронией и насмешкой. Без этого, пожалуй, не обойтись хорошему учителю. Главное — не перегибать палку. Ну как отбросит ученик всякую осторожность, доказывая состоятельность свою? Преодолеет инстинкт самосохранения, ринется в бой — и погибнет…

Дважды повинен окажется учитель в подобном случае. Как человек, убивший другого, и как Учитель, не уберегший ученика. Быть может, хотя бы поэтому следует быть осторожным, поучая молодость, и не всякому дано право на это. Но как же порой хочется поучать и быть выслушанным, не так ли?..

Ирод Агриппа, иудейский князь, не составлял исключения из общего правила. Он взял на себя роль Учителя по отношению к мальчику еще Калигуле, играл эту роль с удовольствием, без всяких сомнений, до того самого дня, когда едва не погиб по его вине этот мальчик…

Место, где чуть было не произошла кровавая драма, заслуживает особого внимания. Ибо это Большая Клоака[123], достопримечательность римская, не менее важная, чем Форум. Да-да, не менее важная. В конце концов, первый римский Форум был ничем иным, как болотистой равниной, волнистой, покрытой травой; и в одном из шалашей, стоящих вокруг, горел общественный огонь. Большая Клоака тоже начинала свой путь служения Риму болотистой местностью, между Палатином, Капитолием и Целием. Только суждено было стать этому месту другим по сути, и никто не станет называть его символом Рима. Еще во времена царствования Тарквиния Древнего соорудили здесь громадный подземный канал, предназначенный для отвода воды в Тибр. От Форума к реке двинулась Клоака, собирая сточные воды, унося из города грязь, помои. Честно послужила она городу. И сегодня, в наше время, через двадцать шесть столетий, она работает. Каждый может увидеть в стене набережной полукруглую арку около пяти метров в диаметре; свод и стены сложены из больших глыб габийского[124]камня. И почему, скажите, вечный город не станет считать Клоаку своим символом никогда? Вечная несправедливость жизни, все из-за взятой на себя работы… Огонь-то на Форуме давно погас, а коллектор нужен Риму и поныне. Но нет! Плебейское твое происхождение, Клоака, и хотя верно служила ты Риму, но не та это работа, ох, не та, за которую ждут награды и почести…

Трудно сказать в нескольких словах, из чего возник спор между Калигулой и Агриппой, приведший их к Клоаке. Разговор начинался издалека, особыми неприятностями как будто не грозил. Накануне они вдвоем посетили лупанарий[125]. Теперь, лениво вкушая присланные Антонией сладости, возлежали у стола в триклинии. Калигула восхвалял Лелию, Агриппа стоял на том, что Эглея и стоила дороже, и по достоинствам своим неизмеримо выше. Верный своему учительскому долгу, Агриппа вещал:

— Право, мальчик мой, ты слишком молод, чтоб быть в этом деле знатоком. Не возражай! Во всяком деле нужен определенный опыт, в этом тем более. Не мог ты познать столько женщин, сколько довелось мне, а значит, не можешь быть лучшим судьей…

Калигула усмехнулся, ответ его был исполнен презрения к извечной мужской теме:

— Знаешь одну, и этого довольно. Устроены они одинаково, ты не можешь этого не признать. Две ноги, одна между ними дырка. Ну, разница в форме или длине ног, или величине груди, ладно, одна пищит, другая кричит низким, почти мужским голосом, когда ее имеешь. И обе лгут, не испытывая ничего, кроме желания избавиться от тебя, только обязательно получив денег, и лучше — больше… Что бы ни было обозначено на спинтриях[126], а попросит больше, и почему все они так мало честны? Работа стоит одно, просят другого…