Прыгают через ров быстрые служители, бегут со стороны лож. Унести Скорпа, пока не добежала до него, сделав круг, четверка коней. А квадрига Силана движется теперь посередине дорожки. Странно ведет себя Диоклет. То влево, то вправо бросает повозку возница. Несущийся во весь опор Калигула никак не может поймать свое пространство дорожки. Не дает ему Диоклет бежать по внутренней дорожке. Застит ему и наружную временами. То вправо, то влево бросает свою четверку юноша, и с губ его срываются ругательства. Богохульство одно страшнее другого. Кричит он Диоклету: «Посторонись!». Восставшим копьем Юпитера-громовержца и железными его тестикулами обещает просверлить дырку в заднем месте негодяя-возницы…
Счастье, что не обезумели оставшиеся без Скорпа кони. Не слышно им криков хозяина, не натягивает он вожжи. Замедлила квадрига бег, и у самой меты на другом краю, была поймана служителями. Но до того счастливо обошел четверку-сироту с развалившейся повозкой Калигула, избежав приключений и неприятностей. Зато теперь ему вполне их хватает… Калигула решил рискнуть, обойти Диоклета. Сеяновы кони так и не вышли во внутренний круг. И без того у них скорость большая, а пристяжную Феликс бережет, такие ноги, как у Андремона, краше и дороже любых женских ножек. Внутренний круг опасен метой, наружный — падением скорости…
Резко потянул Калигула за постромки, взвились кони и почти остановились. Что-то услышал Диоклет, стал оборачиваться… Не знает, куда бросить повозку, закрывая Калигуле круг. А сам близок к мете, ему нужно сделать выбор. Не стал Диоклет рисковать, пустил коней по внешней стороне. Резко хлестнул Калигула Инцитата, конь понесся вперед. Каким чудом станцевала пристяжная Гая у меты по внутреннему кругу, кто знает. При бешеной скорости такой! Как не столкнулись, не изуродовали друг друга кони, ведь догнал Калигула упряжку Силана, догнал! Повинуясь центробежной силе, развернулась повозка Калигулы, и сшиблась с повозкой Диоклета. Молодость ли устояла, молитвы ли Калигулы богам о целости и сохранности колес — кто же знает! То Друзилла наколдовала, то Мемфий слезно Юпитера просил! И вот, соскочило с оси левое колесо повозки Диоклета, понеслось, звеня! Все! Конец Силановой упряжке, закончена гонка для нее. А Калигула понесся вперед, нет удержу его квадриге!
Свершилось! Он слышит эти крики, по которым тосковал. Он мечтал о них ночами, об этих волнах страсти, поклонения, любви, знакомых с детства. Голос Рима несется к нему со всех ярусов цирка; у обладателя голоса нет пола и возраста, нет одного лица, особого тембра или окраски… Это мощный рокот, взрыв, это лавина, несущаяся вниз, к нему, накрывающая его с головой…
— Калигула! Наш Калигула! Вперед, вперед, сын Германика! Вперед, слава Рима!
Крики пьянят его, окрыляют. Его узнали, Рим вспомнил и признал своим! Рим оставил даже Сеяна, и в едином порыве призывает к победе истинного сына своего, своего естественного главу и правителя! Так должно было быть, он своего добился!
Губы Калигулы шепчут, твердят, как заклинание: «Слышишь, отец! Слышишь отец! Ты это слышишь?!»…
Рука же, правая, вновь и вновь вздымается вверх и опускается на спины коней. Не до жалости теперь, когда последний круг несутся они, последний перед победой…
Мета обойдена, обойдена мета! Снова чудом вынесло их из крутого поворота на бешеной, немыслимой скорости, без потерь, как же так получается? Кони вновь сплясали вокруг Инцитата, удержанного сильной рукой, четкий полукруг, и пошли, полетели по прямой к финишу. Наравне с четверкой Сеяна! Цирк обезумел. Калигула мельком видел прыгающих вниз, орущих, бегущих ко рву людей. Мелькнула мысль о мудрости Цезаря, позаботившегося разделить коней и людей рвом, иначе сейчас он уже давил бы особо рьяных поклонников, не удержавших восторга и собственных ног…
— Германик! Германик!
Вскочив на ноги, топоча ими, хлопая в ладоши, не жалея глоток, единым мощным голосом орал, скандировал Рим забытое, казалось, овеянное былой славой, горестное имя….
Мысль о том, что никогда отец не поступил бы так, а потому стал лишь прахом в урне, лишь памятью, совпала с действием. Он знал, что не равен отцу. Но хотел, жаждал быть выше…
Взвился в воздух и опустился на шею возницы Сеяна бич. Мгновение, лишь миг, взмах крыла бабочки, легкий порыв ветра, угасший тут же…
Кто-то это увидел. Кто-то нет. Кто-то понял, как понял гневный, изрыгающий проклятия Марк Силан. Дочь его, повиснув на плече отца, вот уже целый круг удерживала сенатора от безумного бега вниз, ко рву, к скачущим лошадям. Слух ее впервые осквернили богохульства и проклятия, Юния не предполагала, что подобные словеса возможны вообще, а уж в устах сенатора… Но даже не крики ее пугали, а искаженное, страшное лицо отца, покрасневшее, мокрое, бессмысленное…
Понял и Сеян, чьи побелевшие пальцы едва ли не продавили в камне трибуны вмятины…
Феликс, чья шея украсилась кровавой полосой, вздрогнув от неожиданности, потянул за вожжи… На взмах крыла бабочки удержал рвущуюся вперед квадригу! Этого хватило Калигуле…
Его четверка вынеслась вперед и вылетела за черту, обозначавшую конец гонки!
Ревел, стонал, рыдал и плакал, смеялся до слез, кричал Circus Maximus, обретший вдруг былую свою славу…
Кто из сынов Рима, из свободных его сынов, не гордился? Победой над выскочкой Сеяном? Над труском, перед которым они гнули спину? Вот уже много лет они восхищались лишь рабами, что правили колесницами римлян. Сегодня Калигула возродил былую славу, Феликс[105] повержен, чванливый сеяновский раб, посмевший считать себя счастливым… Нельзя быть счастливым, будучи рабом! Нельзя равняться рабу с римлянином, пусть даже пролетарием, пусть даже и сеяновскому рабу!
Все это было повторено сегодня Римом, счастливым победой, не раз. И вслух, и про себя.
Немного было тех, кто сомневался.
Бледный, поникший Клавдий, дядя победителя, покинул трибуны, не ожидая других сегодняшних гонок. В лице его было нечто… не было рядом другого такого знатока лиц и их выражений. Иначе бы сказали, что Клавдий был ужален в самое сердце, и находился в крайнем смятении…
Гневный Сеян, выговаривающий все, что думал, магистрату нынешних игр.
— Только слепец не разглядел бы подлого удара, остановившего квадригу… Смысл ристалища утерян сегодня, позор! Сражение не было честным, и ты это видел, консул!
Пыхтящий, сопящий от напряжения — приходилось отказывать любимцу императора! — консул, был, по крайней мере, честен.
— Сегодня я предпочту быть слепым, нежели глухим… Ты слышишь это, правитель?
Сеян «это» слышал. Он не был глухим, а тысячекратное «Германик!», изрыгаемое цирком, могло быть, казалось, услышано и впрямь даже самым глухим…
Марк Силан, чье багровое лицо и непрекращающийся поток ругательств подпитывали тревогу дочери…
Погрустневшая отчего-то Друзилла.
— Я рада, конечно, — отвечала она расспрашивающим о причине грусти сестрам. — Как я могу не порадоваться победе Гая? Только немного страшно. Он всегда так упорно идет к цели, словно люди вокруг… Я не знаю, как бы это сказать? Я иногда думаю — он их видит?
Ей отвечали, что ее-то он видит всегда, даже если они в разлуке… Она соглашалась, кивала головой, пыталась улыбаться, но грусть оставалась с нею.
И колесница Калигулы покинула в этот день цирк, пройдя сквозь ворота победителей в числе прочих, выигравших гонки…
Глава 8. Удар Германика
Квартал Субура[106] расположился в низине между холмами Эсквилин, Виминал и Квиринал. Дурной славой квартал и улица того же названия обязаны своим многочисленным притонам. Какой только люд не находит себе места в домах и домишках, длинной чередой выстроившихся вдоль дороги! Нет, не встретишь тут матрону в нарядной палле до пят! Или деловитого клиента в пенуле, спешащего по делам своего патрона, а уж тем более — сенатора в тоге-претексте. Таким тут не место. Здесь живет плебс, — городская беднота, не уместившаяся почему-то на Форуме, или изгнанная когда-то памятным большим пожаром с Целия[107], карманные воришки, пьяницы, блудливые бабы…
