А эти, с их приторным сочувствием, эти, не хотевшие даже оскорбить свой взгляд или слух чужим горем, как по приказу, оставшиеся снаружи… Он не приказывал! Он шел туда, где ему нужен был хоть кто-то, с кем можно было ужаснуться на пару. Разделенное хотя бы на двоих, горе стало бы меньшим вдвое. А теперь, теперь оно душило его, и злоба на этих вот, холеных, чистых, умащенных, благородных, пославших мать на смерть, разрасталась…

Марк Виниций, зять, подошел поближе. Протянул кольцо.

— Позволь вернуть тебе.

Калигула взял кольцо, не выказав удивления. Могло ли быть иначе? Больным на острове был лишь Порциус. Остальные были здоровы, на общепринятый взгляд. Он, Калигула, предпочел бы Порциуса, правда. Тот, по крайней мере, был ни добр, ни зол. Тот был болен.

— Суди, как знаешь. Эти люди исполняли приказы. Что с них возьмешь…

Да, все правильно. Все исполняют приказы. Но кто-то вносит изрядную долю собственного извращенного желания во все, что приказано. И этот, который Луций, превысил любую меру. Если сенаторы только подчинились Тиберию, только промолчали, то этот был изобретателен в пытках. Следовало вознаградить пыл…

— Кто таков Луций, которого назвал больной? Не люблю это имя. Клавдии Луциями не бывают, ты это знаешь, Марк.[230]

— Он старый воин. Смерть могла бы найти его на днях, да не успела, а мы уж тут…

— Легионер! И стал палачом? Это странно.

Марк Виниций хотел промолчать, не смог. Побоялся.

— Он начинал жестоко. Бабка его сошлась с рабом… Отец был либертом, но знавал и эргастул[231], и цепь. Сам он родился гражданином. Ушел в легион. Быть может, уважим его выбор?

— Какой выбор? Он был рабом, им и остался. С мелом рабского рынка на пятке. Иначе как? То, что сделано с матерью, Марк, как? Это как?

Голос принцепса сорвался. Он перешел с крика на шепот.

— Рабство в его крови. Умрет распятым…

Голос был тихим. Но на лице была решимость такая, что сенатор не промолвил больше ни слова. Он не был храбрецом, Марк Виниций. А остальным и дела не было до несчастного.

Именно несчастного, ибо уже через полчаса он закричал страшно. Когда ладони его и ступни пронзило холодное, не знающее сочувствия железо.

Кентурион с императорской квинквиремы довольно взирал на дело рук своих, на распятого. Хорошо повис служивый человек, добротно. Он и сам бы не смог лучше обставить собственную смерть, а ведь видно, что знаток. По глазам видно, по взгляду волчьему. По рукам, покрытым шерстью. Да по всему видно!

Они покинули остров на вечерней заре. Хорошо уже было, не жарко. Ветер с моря нес прохладу. Стаи птиц уже кружились над перекладиной, где умирал раб. Раб, бывший гражданином Рима, но им не ставший по существу. Пандатерия осталась ждать. Новых своих благородных жильцов. Берег отчаяния и остров надежды…

Дурачок Порциус, отныне дурачок самого императора, устроившись на корме, поглощал свою полбу. Её у него теперь будет много, сказали ему. Он был доволен, Порциус. Луцию, как он видел, не только не дали полбы, но сделали больно и оставили умирать. Вот кто из них дурак теперь: он ли, Порциус, или умный Луций?

Понца, еще один остров, который им следовало посетить, оказался больше Пандатерии. Во многих местах на скалах, возвышающихся над водой, зеленели леса. Нагромождение скал, конечно, а не земля, этот остров, но приятно зеленое на вид нагромождение. Впрочем, не для Калигулы: многое напомнило здесь Капри. Даже гигантские куски скал, вроде каприйских братьев-великанов, выступавшие из моря вдали от берега. С некоторых пор всякое воспоминание о Тиберии оказывалось для Калигулы болезненным.

Он страдал душою. Вставали перед глазами картины. Одна из них, совсем недавняя: похороны Тиберия. Погребальный костер; Калигула уж позаботился, чтоб он горел высоко, весело.

Да, Калигула похоронил Тиберия. Как полагается хоронить властителя Рима, со всеми почестями. Его, нового принцепса, многие увидели плачущим.

Кто-то посчитал его слезы оскорблением себе и Риму. «Убийцу матери и братьев оплакать, не значит ли признать убийство и оправдать его? Не будь убийцы, не было бы сегодняшнего триумфа. Вот и старается. Говорят, старик был к нему привязан. Кто знает, может, и он к старику?».

Кто-то посчитал его слезы притворством. Говорили об актерском мастерстве Гая. «Тиберия выбросить на Гемонии, наверно, хотелось, как каждому из нас. Больше, у нынешнего принцепса куда больше, чем у нас, счетов. Но как тогда с правомерностью собственной власти? Не будь убийцы, не было бы сегодняшнего триумфа».

Даже тогда, в эти первые дни, нашлись осуждающие. «Не будь убийцы, не было бы сегодняшнего триумфа». Эта мысль волновала многих. Ни один из осудивших Калигулу не был не прав. Любое объяснение поведения императора имело право на существование. И доля истины была в каждом.

Но было и еще одно объяснение. Его принцепс припас для Друзиллы. Девушка недоумевала, как и другие. И не преминула задать вопрос: «почему?»

— Бабушка Антония не дала поступить иначе, — ответствовал император. — Разрешить надругаться над стариком, когда он уже умер, плохо само по себе. И, потом, это дурной пример, Друзилла. Опасный для нас, для нашего будущего.

— Но я не о том, Гай. Я не могла бы плакать над ним. Никогда! Гай, он умер, но я по-прежнему его ненавижу…

— Я тоже.

Калигула прикрыл лицо руками. Слезы, за которые осудили его люди, вновь просились на глаза. Он стыдился их, опасался новых упреков со стороны сестры.

— Я думал о маме. О том, как страшно умерли братья. О смерти отца, не нашедшей себе объяснения. Я думал: вот, он ушел, проклятый старик, убийца. А я победил! Это главное, что я победил! Я думал, найду покой в этом. Оказалось, не так, Друзилла. Оказалось, ничего нельзя исправить смертью врага. Ничего нельзя исправить и собственной победой. Не вернуть никого! Я от того и плакал. От ненависти и жалости.

И вот, на пентере своей, утром, когда подошли они к Понце, он стоял, глядя на проклятые скалы, что были любезны сердцу Тиберия, на синюю гладь моря, на прекрасные в своем стремлении к небу стройные сосны. И терзался вновь и вновь. Бесполезностью всего, что он обрел. Он мог, кажется, все своею властью. Но мгновения рядом с живой матерью недоставало! И у него, полубога, не было никакой возможности ни купить, ни завоевать, ни выпросить себе его…

Он сошел на берег вместе со своим дурачком. Оставив сенаторов на пентере.

— Проводи меня, глупый, — сказал принцепс Порциусу. — С тобой, дураком, всякая беда вроде как половина, не вся беда…

Порциус проводил. Правда, предварительно подхватил и прижал к груди свою чашу с полбой. Так и шел, обнимаясь с нею, косясь на императора, опасаясь. Дурак!

В покое брата, в башне на берегу, Калигуле показалось проще, легче, чем у матери. Он соперничал с братом. Чем меньше любви, тем легче потеря. Если нет любви, терять совсем нечего.

У высокого окна, с тем же мутным слюдяным просветом, нашел он свиток. Любимое чтение брата. То были цицероновские «Филиппики против Марка Антония»[232]. Наверно, брат сочинял собственные филиппики. Против Тиберия, по примеру Цицерона. Только что же брал за основу Цицерона? Тот осуждал и Юлия Цезаря, и Антония, будучи республиканцем. Правда, Цезарю отдавал дань уважения, как человеку, к Антонию же ничего подобного не испытывал. Есть недостойные враги, Антоний был таким. Голова и руки Цицерона[233], привезенные Антонию и выставленные им на всеобщее обозрение, сказали народу римскому о душе Антония куда больше, нежели о смерти Цицерона. Смерть Нерона Цезаря, как и Агриппины, сказала о Тиберии больше, чем о Нероне…

Но что толку? Они умерли, а Тиберий все еще был жив и властвовал. Они умерли, они умирали страшно, а старик ласкал мальчиков в лазурной воде нимфея на Капри. Они умерли, а он ел, пил, наслаждался. Он жил еще долго. И умер легко, немного же и понадобилось Макрону… Проклятый старик, убийца, вор, растлитель, он и Нерона Цезаря оболгал, как Агриппину. Он обвинил его в разврате. Как же так получается, как, почему? Где справедливость богов и судьбы? И что противопоставить страху, что поселился в сердце? Ожиданию неминуемой беды, пришедшему именно сейчас, когда Калигула на волне успеха. Он был правнуком, внуком, сыном, братом людей, чьи жизни не складывались. Или нет, пожалуй, неверно определил. Чьи жизни обрывались страшно. Тех, кто умирал не в собственной постели, не собственной тихой смертью. Что он мог противопоставить этому?