Сладко греет солнышко, пряным дурманом кадит разомлевший багульник, и сыро пахнет оттаявшей землей и высыпками молодой травы.

А на сухие полянки среди болота слетаются гривастые кулички-турухтаны. Сперва петушки стоят друг перед другом нахохленными турманами, в глубоком раздумье. Но солнце греет, весна пьянит, кровь шибает в голову, и, раскинув дыбом цветные воротнички, они налетают друг на друга — только перо трещит. Рыжие кроткие самки смотрят на турнир, с женским любопытством вытягивая шеи.

Звенят жаворонки, поют коноплянки, в воде что-то булькает, всплескивает, возится. Смотришь — толчками плывет зеленая лягушка. Прекрасный стильный брасс.

Коричневый гладкий плавунец с разлету щелкнул в воду, кружит по поверхности, не может нырнуть в глубину — слишком пересох за долгую зиму. Сухие водомерки конькобежцами скользят по голубому зеркалу воды, любуются своими длинными носами. Трудолюбивый водяной паук вяжет в травах свой серебряный подводный купол. А там, у поверхности, оранжевый, синий, пятнистый стоит тритон. Едва шевелит драконовым хвостом, поднял фиолетовый зубчатый гребень, холодные глаза, как две маленькие луны. Удивительное сочетание прекрасного и отвратительного в одном и том же.

Еще неделя — и загремят над болотом лягушачьи хоры, «залают» матерые голубые квакуны. И верится, послушав вечером весь этот гам и стон, что есть такая лягушачья страна и живет там волшебная лягушка-царевна.

Весной на торфянике надо бывать часто. Не то проглядишь, как вспыхивают и гаснут короткие весенние чудеса.

Они возникают всегда неожиданно. Сегодня — нет, завтра — на тебе! Приходишь сегодня и видишь, как у берега пруда кружат стаи больших морских чаек. Рань и холод. Стылым розовым диском приподнялось солнце. И птицы вьются в красном свете над лиловыми волнами, тоже розовые, как дети самой зари. Назавтра уж иная заря красит тучи, иные голоса звучат в вышине.

Идешь зеленеющими ивняками — и вдруг выскочит на таловую макушку встрепанная птичка-голубогрудка. Раскрыв хвостик веером, зазвенит, как тонкая гитарная струна. Варакушка. Глядишь на нее, бормочущую на ледяной уральской заре, и удивительным кажется, зачем явилась она сюда, за тридевять земель, из Южной Африки. В пути стерегли ее ястребы и соколы, снежный ветер сбивал с пути, и земля, закрытая снегом, была голодна и неласкова, а она летела и летела прямо на эту релку, к таловому кустику, под которым вывелась из пестрого яичка, летела — несла немудрую песню северному солнышку дорогой родины…

А вот и май! В зеленом ситце идет весна. И торфяник оделся. И уже цветет по топям ядовитый белокрыльник, и белая кувшинка — нимфа раскинула по чистой воде свои листья-ладошки. Ее волшебные цветы раскрываются на заре, когда все так кротко, свежо и непорочно-чисто.

В ней есть что-то девичье, и сами кувшинки, как нижние юбки девушки-чистюли. Они невиданно хороши, когда солнышко едва улыбается спросонок за ивняками и веселая золотая пыль сеется сквозь вершины кустов на розовую воду, на лицо и траву. Соловьи аукают на все голоса. Их свисты словно дробятся по глади воды, отражаются ею.

— Вит-тю, вид-дел? — громко неожиданно спрашивает с березки красная птичка. И пригнувшись, ворочая головкой, ждет ответа.

— Видел, видел, — говорю ей. — У нас во дворе живет… Озорник-парнишка.

Чечевица же, не удовлетворяясь ответом, спрашивает снова, пока ей не надоест. А я как зачарованный смотрю на ее карминовый хохолок, малиновую грудь и густо-красную спинку. Брюшко птицы сияет белизной. Но разве вся весенняя красота — в этой пичуге из Индии, одетой в кардинальскую мантию? А стволы берез? А вода? А желтые пуховики на ивах? А слабенькие незабудки, словно детские глаза весны? А великолепные птички дубровники с кофейной головкой и медовой золотистой грудкой? Когда я поймал одну такую и показал изумленным любителям, многие отказывались верить, что живет она на старом торфянике.

— Врешь, брат, врешь… Из Москвы, поди-ка, а то еще подальше откуда привез, — было единодушное суждение.

Целый день, не зная усталости, бродишь и бродишь по узеньким релкам.

Кто только не встретится тебе. То перебежит дорогу рыженький узкий горностай с тощим линялым хвостишком. То серая гадюка приподнимет из травы треугольную свирепую голову, засипит, поплевываясь черным язычком, то вылезет на пенек крошечная, как наперсток, землеройка-малютка, то попадется на кочке дупелиное гнездо с грушевидными крапчатыми яйцами. И для тебя поют соловьи, сверчками стрекочут неугомонные камышевки, тебе квакают лягушки, скрипят коростельки и улыбаются бледные болотные цветы.

Вечереет. Едва волочишь усталые ноги. Уж равнодушен ты к земной красоте, и ничего не хочется, кроме как поесть и спать. А пробежит день-другой, без следа испарится усталость. И, как прежде, потянет туда, к лягушкам, травам и птицам, где лес твой, и небо твое, и солнце, и птицы, и жизнь.

Стояла глубокая осень. Октябрь был на исходе. Но дни занимались мягкие, грустные. Слегка набегал холодок, оконным стеклом тонкого льда закрылись лужи, и в ясном воздухе медленно пролетали редкие, непривычно белые и крупные снежинки. Славно было в такие дни идти по тихому обнаженному лесу, славно дышать первой снеговой свежестью, посматривая на черные нагие липняки, на тонкие ветки осин, еще сохранивших кое-где багровый и золотой лист. Листья дрожали на ветру, колыхались с едва слышным робким лепетом и вдруг, словно решив, что все равно пора опадать, сами собой отрывались, косо тыкались в снег и замирали. Это было грустно: опавшие листья под беспредельными ветровыми тучами… Но зато как ярко и молодо зеленели среди девственной белизны густые крепкие елки, будто умытые холодом первого снега. Тесно переплетаясь широкими нижними лапами, растопырив зеленые пальчики макушек, они словно говорили: «А нам все нипочем!»

В одно такое утро я шел к Глуховскому болоту на ловлю щуров. Может быть, вам не известна эта крупная ладная птичка с желтоватым или красным оперением, толстоклювая и медлительная, как все птицы из породы снегирей. Щуры прилетали в окрестности города поздно, в самом конце октября, и держались до выпадения глубоких снегов. Появлялись они не каждый год, по словам моего знакомца птицелова Ефимыча, «через семь лет на восьмой». Хотя вообще цифра «семь» для охотников, птицеловов и рыбаков — число магическое.

Известно, что если уж чижей зеленых накрыл — семь, глухарей на току считал — семь, окуней — во каких! — выудил — тоже семь…

Особенно ценились у любителей певчей птицы щуры старые, у которых перо даже не красного, а густомалинового цвета. Попадались такие старики редко, и мало было счастливцев, что могли похвастать поимкой чудесного «малинового». О таких птицеловах слагали настоящие саги, на птичьем рынке указывали пальцем, а слава их, наверное, переходила из поколения в поколение. Впрочем, чаще бывало, что какой-нибудь ловец малинового «окрылся» (птица вылетела из-под сети) или же пойманного щура вдруг съедала кошка, а еще чаще прямо в лесу покупал неизвестно откуда вынырнувший «один мужик», причем суммы указывались баснословные. Этот «один мужик», на корню скупающий редкую птицу, объявлялся то на Глуховском болоте, то за Сагрой, то в трамвае по пути на птичий рынок…

В нынешнем году щуры прилетели. Двух обыкновенных — красных — уже приносил на базар какой-то нездешний парень в овчинном полушубке. Причем, красочно рассказывая об их ловле, тут же упомянул, что «окрылся» сразу на трех малиновых.

Такое безудержное хвастовство возмутило самых доверчивых и простодушных.

— Да ты, парень, в глаза-то их видал? Ты соврал, да уж переври лучше. На трех окрылся?! — вопрошал парня кислоглазый сморщенный старикашка Ефимыч, известный знаток редкой птицы.

— Да что ты, дедушка! Правду говорю! Я еще вместе с малиновыми совсем необыкновенного видел, — не сдавался парень. — Вот прямо серебром голова у него отливает или, как голубь такой, знаешь, пестророженький… Этот щур поменьше, а кричит: «ции, ции…»