Если на северном склоне увала птиц почти не было видно, то здесь, на солнечной опушке, они попадались все время.

По проталинкам возле стволов копошились хохлатые синицы-гренадерки. На вершине сосны колокольчиком звенела московка. Две пищухи лазали, шуршали по коре, непрерывно перекликаясь друг с другом. Серые, подслеповатые, странные птички! Они подпускают на полметра и улетают, лишь когда протянешь к ним руку.

По гнилой березе без вершины скачками поднимается пестрый дятел. Вот поднялся до скола, замер, откинулся. И вдруг резко и часто, так что едва можно было уловить взглядом, ударил по стволу. «Кра-а» — застонало дерево. И звук этот, резкий и странный, совсем не похож на барабанный бой с которым так часто сравнивают стук дятла.

А если б вы услышали, как стучит большой черный дятел-желна! Дерево стонет на многие километры. Сам черный дятел — обитатель глухих лесов, и встречается он только там, где есть высоченные башенные лиственницы. В них он гнездится. Кто бывал в этих лесах, тот, наверное, слышал дикий, пугающий крик желны, словно заунывный вопль лешего.

Зато самая милая, симпатичная птичка — дятел малый. Сам он не больше воробья, пестренький, подвижный, любопытный. Завидев человека, он никогда не улетает при его приближении. Только переберется на противоположную сторону дерева и выставит из-за ствола голову с озорным глазом. Наблюдает.

Так и не увидел я Весну, сколько ни ходил по лесу, только следы ее встречал на опушках и полянах, на снегу и под снегом. Да, и под снегом тоже! Раскопал я снег на одной полянке, а там зеленые травинки, яркие, свежие. О Весне сказала мне и веточка вербы. Я принес ее домой, поставил в вазу, а наутро с удивлением увидел крохотные серебряные огоньки. Ветка ожила за одну ночь.

Однажды, в самом начале июня, я собирал жуков и бабочек в окрестностях деревни Коптяки.

Ничего нового для коллекции долго не попадалось. Я ходил по зарастающей вырубке, косил сачком по молодой траве, по желтым бубенчикам купавок и листьям осинок. Но каждый раз, с надеждой заглядывая в сачок, испытывал разочарование. Самые обычные листоеды, лесные клопы-краевики, комары и мелкие пяденицы взбирались вверх по марлевым стенкам. Изредка попадали полосатые цветочные усачи.

«Не попытать ли счастья в лесу?» — раздумывал я, хотя знал, что разыскать жуков там будет намного труднее. Не один километр отмеришь по жаре, сотню пеньков осмотришь со всех сторон, пока удастся поймать новую бронзовую златку, сине-стальную жужелицу или хищного жука-скакуна с японскими иероглифами на спинке.

Жуки искусно прячутся под корой сухостойника, в трухе пеньков и колод, в грибах и цветочных венчиках.

Становится жарко. Солнце печет голову и плечи. Серые слепни кружат возле меня, норовят незаметно прилипнуть. Отмахиваясь от них, я свертываю с вырубки в сосновый бор и потихоньку двигаюсь прочь от опушки. Чтоб не потерять направление и не заблудиться, я использую три простых прибора, они заменяют мне во всех походах компас и карту, — это солнце, щека и нос. Углубляясь в чащу, я замечаю, в какую щеку светит солнце. Нос указывает нужное направление.

Кроме того, я заранее соображаю, в каком положении относительно щеки будет солнце, если придется повернуть назад.

Медленно шествую по лесу. Сухой нагретый воздух с полей еще не проник сюда. Тень и свежесть меж соснами. Я оглядываю их стволы, осматриваю редкие цветы. Жуки попадаются. На осиновом пне, облитом розовым бродящим соком, я захватил целое семейство черных и блестящих карапузиков-плоскушек. С засохшей наклоненной ели снял синего усача. А на трухлой березовой колоде оказался такой удивительный слоник! Весь, как береста, в черных, белых, коричневых крапинках. Цепко и сильно упирался он колючими лапками, пытался разжать мои пальцы.

Пока я рассматривал новое сокровище, восторгался им и укладывал в коробку, в лесу вдруг стихло, потемнело. Накатилась короткая июньская гроза. Раскалывая небо, широко мигнула молния. Треснул, покатился над вершинами молодой гром. Крутой дождь защелкал по листьям и папоротникам.

Я побежал укрываться под шатровую ель. Сел, прижался к ее шершавому серному стволу, отмахивался от комаров. Пережидал дождь.

Он сыпался с градом, густо и прямо, точно горох из распоротого мешка, и стих так же внезапно, как начался.

Снова выглянуло солнце. Вспыхнуло в каплях на мокрой траве, заблестело на омытой зелени. Сладко запахло хвоей и цветами. Еще звонче запели зяблики и веснички. Заюрчал в стороне вьюрок. И вдруг громко, отрывисто и нежно засвистал певчий дрозд. «Ю… вью, фыо-фи, фу-фи» — торжественно филилюкал он в темной еловой низине.

Давно не слыхал я певчего дрозда. Под городом они совсем перевелись. Их вытеснили неприхотливые стайные рябинники и сороки. Да, насколько можно было заметить, этот небольшой, желтокрапчатый осторожный дрозд чуждался близкого соседства с людьми. Он селился в еловых болотах, урманных ельниках и логах и только на рассвете да поздно вечером, когда дотлевает закат, можно услышать его дикую и приятную флейту, будто голос самой глуши.

— Ох, наверное, тут гнездо, — сказал я себе и тотчас стал спускаться по склону. Мне очень хотелось найти гнездо «певчего» с птенцами и взять одного-двух для выкармливания. Иначе невозможно было раздобыть великолепного певуна. Взрослую птицу поймать очень трудно.

Она дика, в клетке бьется в кровь и уж конечно не поет.

«Вот если бы удалось найти гнездо!»

Высоченные ели постепенно вытесняли сосну и березняк. Их широкие дохи в светлых огоньках молодой хвои и цветочных шишек были так густы и свежи. Молодые елки дружно и упруго подымались на прогалинах. Лишь кое-где среди этой буйной густой хвои белел тонкий ствол березы и высоко-высоко в просветах солнечного неба трепетала ее жидкая крона.

Здесь было комариное царство. Комары вились со всех сторон, зудели и скулили над ухом. Я отмахивался веткой, отирал лицо рукой, а они, как мелкая сетка, трепетали перед глазами, лезли в рот и в нос. Очень скоро руки и шея стали гореть, будто ошпаренные кипятком, а на висках и затылке всплыли зудящие желваки.

Дрозд смолк, Я не слышал его, не видел, куда он исчез.

Но я хорошо знал необычайную пугливость этих птиц, особенно вблизи гнезда. Самка бросает насиженную кладку, если ее неосторожно потревожат.

В еловом густяке отыскать небольшое гнездо почти так же трудно, как иголку в стогу сена. Целый час крутился я по ельнику, тщетно пытаясь привыкнуть к укусам комаров. Привычка не получалась. Руки и шея нестерпимо зудели, а комаров словно кто подсыпал — тысячами выбирались они из мха, кочедыжника и хвощей. Я осматривал островины молодых елок, раздвигал ветки, становился на колени. Гнезда не было.

— Нет. Не могу больше! — вслух сказал я кому-то и заспешил вверх из этой комарной дыры. — Скорее! Скорее!

Взгляд упал на обломок гнилой березы возле ели-подростка. Что-то необычное почудилось в его сломе. Я шагнул ближе и обнаружил глиняное гнездо дрозда. Оно помещалось как раз в углублении от гнилой сердцевины. Пять оперенных желтоклювых дроздят с птенцовыми пушинками на головах сидели плотно друг к другу, будто грибы в кузовке.

Можно было удивиться, как поместились они в гнезде, величиной не более чайной чашки.

При моем приближении слетки замерли, вертикально подняв клювы, а затем с коротким цвириканьем выскочили и полетели в разные стороны. Через полминуты они исчезли в траве под елками.

Невесть откуда вынырнули дрозды-родители и возбужденные застрекотали, не приближаясь, однако, на целый ружейный выстрел. Я был озадачен невиданной прытью малышей и не сразу заметил, что один птенчик никуда не улетел, а спокойно сидит на траве у носка моего сапога. Ох ты какой!

Вид у дрозденка был задумчивый, круглые глаза смотрели с ребяческим доверием. Видимо, он был самый маленький из семьи — последыш. Такие обязательно есть в каждом птичьем гнезде.

— Ну, раз ты не сбежал, пойдем-ка со мной! — сказал я ему и, осторожно взяв птенчика, посадил в фуражку, бегом помчался вверх, спасаясь от тучи завывающего комарья.