Все что требуется от тебя, раскрыть пошире уши, чтобы услышать то, что должен. То, о чем каждую ночь рассказывает луна, то о чем поют существа, замурованные в толще стен, то о чем шепчет бог из глины, ворочаясь в темном закуточке, то, что ты должен, но боишься знать.

(Не все так плохо, малыш, поверь — ты не зря оказался здесь, в доме, что терпеливо ждал все эти годы…)

Все, что нужно — немного потерпеть, как ты терпел присутствие этой толстухи, что ноет всю дорогу, пытаясь сбить с истинного пути.

(Кстати не удивляйся, если окажется, что эта сучка скрывает что-то важное от тебя, хе-хе…)

Давай же покончим со всем этим дерьмом, с бесполезным копанием в прошлом. Захлопнем с треском, чертов альбом, не будем ворошить прошлое, разве что вспомним кое-что — быть может, оно пригодится потом. Выстроим все события и факты в одну линию, и все станет ясным как день.

Когда дедушка перестал возиться с ульями, он в одно лето, заложил старую дверь. Если не знать, то ни за что не догадаешься, что там, где сейчас окошко, смотрящее на ступеньки лестницы, ведущей наверх, раньше была обычная дверь.

Он настелил пол в длинном коридоре, оставив ляду для погреба (на самом деле, пространство огороженное стеной дома и железными дверками, так и не пригодилось потом, оставшись бесполезным закутком) и Сережка иногда приходил в погреб, открывал скрипучие дверки, вспоминая, как было тепло там, на улице, в лучах жаркого солнца, а теперь… теперь только сырость и темнота царили здесь, и вряд ли когда-нибудь вернутся те славные деньки, когда от стоящих ровными рядами ульев, поднималось деловитое гудение пчел, и незабвенный вкус меда ласкал небо, дразня своей невыразимой сладостью.

А еще время словно оживало в тишине погреба, и тихие голоса шептали что-то, навевая мысли о разных чудесах, которые совсем близко — только руку протяни, и Сережка стоял, вслушиваясь в их нераздельное бормотание, наполняясь ожиданием волшебства.

Там, где были щербатые ступеньки, остался только слой щебенки, и Сережка, сидя на корточках, выковыривал из глинистой земли камешки, словно пытаясь докопаться до сути произошедших перемен. Это как кусочек детства, который забрали навсегда, оставив вместо теплых солнечных воспоминаний сырость да темноту.

Если поднять голову, можно было рассмотреть квадратный контур крышки погреба. И если кто-нибудь в это время заходил в прихожую, ненароком наступая на крышку, пространство погреба наполнялось протестующим скрипом, и с потолка сыпалась тонкая древесная пыль. Сережка вздрагивал, представляя, как не выдерживает пол, и тот, кто заставлял скрипеть потолок, проваливается в погреб, нелепо раскинув руки, крича от испуга.

А еще, Сережка втягивал носом запах дыма и гари, каждый раз, когда оказывался здесь. Что-то было такое, в этом месте. Что-то, что звало к себе, притягивало, и, казалось, шептало на разный лад, множеством голосов — ворчливых, пронзительных, скрипучих как старая осина. Кто знает, что жило там, в темноте и сырости, быть может, он сам выдумал все это, переполняясь осенней грустью по утраченному, каким бы ничтожным и пустяковым оно не было.

Однажды теплым погожим, осенним деньком, Сережка спустился вниз. Он был счастлив настолько, насколько может быть счастлив парнишка его лет. Несмотря на то, что лето ушло, разменялось сотней прекрасных дней, наполненных радостной суетой, несмотря на то, что пора было возвращаться домой, к маме. Она пару раз приезжала, навестить его, но все равно Сережка соскучился за ней так, что почти был готов променять половину ушедшего лета только на то, чтобы оставшуюся половину она провела с ним, с дедушкой и бабушкой — о, они бы нашли, чем заняться втроем. Подумать только — они бы пили чай на веранде, открыв настежь окна, или обедали в саду, слушая, как поют птахи, и шелестят листья груши. А еще бы они читали книжки, слушали как барабанит за окнами ласковый летний дождик. А потом Сережка показал бы ей, сколько разных чудес хранится в пыльном омшанике, и деревянные ульи, аккуратно сложенные вдоль стены лишь их малая часть.

Осень еще не вступила в свои права, это случится позже, и монотонный дождь застучит по крыше, и листва покроет остывающую землю желтеющим ковром — все это будет, но потом, не сейчас. И Сережка, спускаясь по лестнице, верил, что лето еще задержится не надолго, останется с ним, будет светить в окна, отражаться в изумрудной зелени деревьев, ну а то, что не будет больше сказочных снов, когда за окном стрекочут цикады, и луна подмигивает серебряным глазом, проникая холодным светом сквозь щели в ставнях — не стоит и минутки его времени, поскольку осень уйдет, умрет в ледяных сумерках, что укутают ее снежным покрывалом зимы. А потом, когда снежной королеве надоест бормотать волшебные сказки непослушным детям, которые кутаются в теплые одеяла, прячась от обжигающих, острых игл мороза, или от мерзких, отвратительных чудовищ, монстров из романов какого-нибудь короля ужасов, снег растает, и в воздухе запахнет весной, и наступит то время, когда тающий снег, превратится в мутные, торопливые ручьи, они будут убегать прочь, унося вместе с талой водой, тревожные сны, ожидания чего-то волнующего, непонятного, и оттого так прекрасного в своей весенней прелести.

Но даже это не было главной причиной того, что Сережка направлялся в холодную темень погреба. Его звало туда, влекло, словно магнитом, направляло, помогало перепрыгивать через ступеньки, чтобы, разведя плотные шторы, нырнуть в сырое великолепие глиняного царства. Глина — ее было много там, под ногами. Дедушка так и не удосужился зацементировать пол погреба. Все, что он успел сделать — разбросать щебенку, кусочки застывшего цемента и прочий мусор, что остался от ступенек, по всему погребу, так, что Сережка чуть не валился с ног, спотыкаясь в полумраке. Дед надеялся, что со временем все эти кусочки плотно утрамбуются в земляной пол, и больше не будет хлюпать под ногами каждый раз, когда по весне, в огороде оставались огромные лужи от стаявшего снега.

Так или не так — но каждый раз, когда Сережка выходил из погреба, на подошвах оставался такой слой грязи, что приходилось потом очищать тапочки, макая в простое металлическое ведро с водой большую неряшливую тряпку, давно потерявшую свой первоначальный цвет.

Каждый раз, когда бабушка заставала его за этим занятием, она неодобрительно хмурилась, — ей было неприятна эта тяга внука к подвальным помещениям. Но Сережка раз за разом спускался в погреб, и возился там, то ли пытаясь вернуть утраченное, то ли просто захваченный непонятной, странной игрой.

Вот и сейчас, Сережка открыл покосившуюся дверку. В погребе было темно — окошко под потолком (оно находилось как раз на уровне земли) было затянуто паутиной, поэтому единственным источником света (впрочем, как и в омшанике, и в чулане около лестницы) оставалась стоваттная лампочка в простом, пластмассовом патроне.

Сережка нащупал выключатель — что-то треснуло, и лампочка зажглась (однажды что-то укоризненно треснет в ней, и она в ослепительно вспыхнет, отдавая всю свою силу, сгорая в последней вспышке) кое-как осветив ближнюю часть погреба. Сережка осторожно вошел в погреб. Вместе с лампочкой что-то вспыхнуло внутри него самого — словно кто-то щелкнул на затылке невидимым переключателем. Мир на мгновение поплыл, грязная, каменная стена подалась вбок. Сережка качнул головой, и все встало на место.

Слева стена, справа другая, впереди темнота, что обрывается парой металлических дверок, а за ними…

Двери оказались невероятно скрипучими, несмотря на то, что дедушка частенько смазывал железные навесы, они скрипели так, словно огромный зверь жаловался на свою нелегкую долю, взывая к сочувствию маленького Сережки, что потревожил его покой своим неуместным вторжением.

Сережка открыл двери. И снова услышал громкий щелчок. Голова заболела так, что еще немного, и Сережка выбежал бы из погреба, натыкаясь на препятствия, путаясь в шторах, оставляя на полу кухни грязные отпечатки обуви. Ничего этого не произошло — боль ушла так же внезапно, как и появилась. Зато в носу появился отчетливый запах гари.