— Ты умираешь не в одно мгновение, о нет. Это слишком просто, для такого простака как я. Ты не хотела бы на миг очутиться на моем месте, а? Ты толстая, омерзительная тварь!

Надежда попыталась освободиться, но Степан держал ее. Он приблизил свое лицо к ней так, что она ощущала ярость, что выплевывалась из его рта маленькими каплями злобы. Он затрясся, задыхаясь, усилив хватку:

— Что ты знаешь о смерти? Ты боишься собственной тени, разговаривая с зеркалами, в которых нет ничего кроме твоего отражения! Я же стою на этом мосту, и черная вода под ним — свидетель моих слов, а где-то за дорожкой, что уходит отсюда, часть меня умирает в проклятом железном гробу, чтобы испытывать эти муки вновь и вновь.

Писатель захрипел и отпустил ее. Надежда попятилась, стараясь не сводить с него взгляда.

— Прости детка. Я стар и болен. Я устал от смерти, которая глумится надо мной, я устал оттого, что не могу найти упокоение даже в месте моих снов. Осень навсегда осталась со мной, осела в моем сердце. Взгляни, как покачивается ряска, и желтые листья падают вниз. Эта вода не покроется льдом, чтобы растаять потом под теплым апрельским солнцем. И ивы не будут шелестеть листвой в жаркий июльский день. Нет, детка (и прости, что я кричал на тебя, никто не виноват в том, что для меня нашлось только немного боли, вместо успокоения там, за вересковой тропинкой, что уводит за край пустоши), эта черная вода, камыш, что шелестит, играя с холодным ветром, — все это осень, что поселилась в моем сердце, вместе с болью, и эта осень во мне навсегда.

Степан протянул руки.

— Пожалуйста, отпустите меня — Надежда заплакала, и Королев улыбнулся не самой лучшей из улыбок.

— Нет, детка — он покачал головой, и ветер шевельнул верхушки ив, растущих вдоль рва — все не так, как кажется холодным осенним вечером, здесь, в месте моих и твоих снов. Я устал умирать каждый миг, зная, что моим воскрешением будет новая смерть за рулем колымаги, которая кувыркается по асфальту, высекая искры, перед тем, как рухнуть за ограждение дороги, чтобы завершить очередной миг никчемного существования в царстве боли. Я не привык говорить красивые слова, но что поделать — здесь это происходит само собой, все что угодно — лишь бы докричаться до тебя…

Он сделал шаг навстречу, и гримаса ненависти вновь исказила худое лицо.

— Я не хочу умирать, только потому, что кто-то посчитал меня достойным этого — Степан кричал, и его глаза блестели от слез. Он стоял, покачиваясь, прижимая руки к ушам, словно слышал что-то ужасное. То, что не должен был слышать.

— Я не хочу умирать, потому, что кто-то захотел этого. Я не могу больше…

Степан заплакал. Он тянулся к ней, словно она могла помочь. Надежде стало страшно. Осень проникла в душу, словно пытаясь залить огонь жизни печальным дождем.

— Уходи — прошептал Степан — беги отсюда, пока оно не забралось в твои мысли. Беги, если не хочешь, чтобы глиняные жернова перемололи твою душу. Глиняный шорох, что страшнее зубовного скрежета. Глиняный шорох — предвестник печали. Беги детка, беги, пока глиняное божество не дотянулось до тебя своими лапами. Я молю, я прошу только одного — останови его, если не хочешь ощутить вечную агонию, окунуться в свой самый страшный сон.

Надежда попятилась, но безумный писатель приближался все ближе и ближе. Его руки тряслись от боли, а на лице обвисли морщины. Этот сон не собирался заканчиваться здесь и сейчас, и ей оставалось только пятиться, осторожно ощупывая ногами, стыки металлических листов, что прогибались под ее весом.

— Что я могу сделать? — ей хотелось закричать, но все что у нее получилось — выдавить неясный клекот. Степан остановился, держа руки на весу, отчего вся его фигура выражала боль и растерянность.

— О, детка — прошептал он. — На самом деле все будет зависеть только от тебя. Я слышу голоса, которые рассказывают о том, что будет, что случится однажды, не сегодня, они бросаются словами, словно выплевывая их из себя, и когда у меня получается сложить эти слова в предложения, мне хочется кричать. Иногда голоса поют, и мне трудно различать смысл — они словно за стеной, и если приложить ухо, наверняка можно ощутить, как дрожит, осыпаясь, старая штукатурка, но у меня нет возможности сделать это. Эти тонкие голоса, — они знают все, это они сообщили мне, что мы с тобой еще встретимся. Тогда, когда тебе будет нужно, тогда, когда тебе понадобится помощь, а до тех пор, мой удел — визг колес и дым сгорающих покрышек. И скажу тебе еще кое-что — писатель вновь приблизил лицо, так, что Надежда сумела рассмотреть отблеск луны в его расширенных зрачках, — я ненавижу тебя за это. Когда придет время я помогу тебе, но детка — у меня нет больше сил терпеть все это, и если бы ты не была такой равнодушной сукой, все случилось бы намного быстрее. Голоса не разрешают мне открыть всю правду, но поверь, и без того все достаточно ясно — то, что ждет тебя впереди, то, что случится с тобой — тени осенних сумерек. Осень достанет тебя, дотянется корявыми лапами, (я ненавижу тебя, милая, если можешь, прости), и тогда придет мой черед. Я думаю, мы еще не раз встретимся с тобой, хотя я бы предпочел никогда не встречаться с вами обоими, но тут я бессилен, что-либо изменить. Беги крошка, убирайся отсюда…

(Беги тупая сука, или мне придется показать тебе еще кое-что!)

Он рванулся к ней, и Надя увидела, как меняется его лицо. Бледная кожа покрылась сетью морщин, словно лицо писателя вылепили из пересохшей глины. В глазах вспыхнули огоньки, а рот раскрылся, удлиняясь, превращаясь в огромную клыкастую пасть.

(Эй, детка — это существо из кошмарных снов, и самое время убраться отсюда подобру-поздорову, а иначе…)

Существо, принявшее облик писателя, оскалилось, обдав удушливой вонью, затем проревело, выплевывая слюну:

— Беги, если сможешь, но знай — мы еще встретимся, не здесь и не сейчас. Я думаю, это придется тебе по нутру…

Существо толкнуло ее, и Надежда растянулась на холодном железе. От удара мостик загудел, и темная вода под ним всколыхнулась, словно что-то обитало там, в глубине. А потом существо ухватило ее за шею, сдавливая твердыми, узловатыми пальцами.

Надежда задыхалась, хватая воздух ртом, словно огромная рыба.

— Пусти — прошипела она, и существо ослабило хватку…

А затем она увидела очертания комнаты, вернее потолок и ближайшую часть стены, что прилегала к нему. Изображение плыло, словно она смотрела из-под воды, впрочем, так оно и было.

Надежда вынырнула из ванны, кашляя и отплевываясь. Запоздало подумала, что еще немного, и Сергею пришлось бы делать искусственное дыхание, напрасно пытаясь оживить ее разбухшее тело. Вода стекала по лицу, попадала в глаза, и Надежда глупо моргала, пытаясь увидеть место осенних снов, в котором совсем недавно побывала. Выбравшись из ванны, она пошлепала к зеркалу, оставляя мокрые следы на холодном кафеле. Провела рукой — в зеркале отразилось ее помятое лицо — все еще опухшее от долгого пребывания в ванне, с морщинками на лбу.

Из разноцветного вороха полотенец, висящих на стене, она вытащила первое попавшееся, и вытерла лицо. Потом уперлась руками в раковину, рассматривая собственное отражение. Ничего нового — это лицо она видела бесчисленное количество раз, и не было ни одной причины увидеть что-либо другое, если это зеркало, конечно, не было проводником в далекие, сказочные миры, где сон и явь проникали друг в друга, и где на каждую причину наверняка бы нашелся десяток-другой следствий.

То, что привиделось ей, было непохожим на сон. Встреча в осеннем царстве снов свихнувшегося писателя — все было словно наяву. Там, она смогла рассмотреть каждую мелочь — пожелтевшие листья ив, верхушки камыша, что отражались в темной воде, стыки железных плит, шум электричек… Возможно она раньше была там, и подсознание услужливо нарисовало картину осени, собрало причудливую мозаику из кусочков, что таились где-то в глубинах ее памяти. Это место что-то напоминало ей, но пока что Надежда не могла вспомнить — бывала ли она там раньше.