По правде, говоря, Сережка уже ни в чем не уверен. Ему хочется только одного — убраться поскорее отсюда.

— Давай поступим так — сладко нашептывает существо. — Сделаем вид, что ты все сделал так, как нужно, а я на некоторое время оставлю тебя в покое. Ну так как, по рукам?

Сережка пытается не слушать существо, но его голос слаще меда, он обволакивает, уговаривает, причмокивает от страсти.

— Сережа отходи. — Зовет его мама, и это мгновение решает все. Сережка пятится, не отводя взгляда от пожелтевшего дедушкиного лица.

Пузырек с горошинками Билиблумина остается в кармане. Потная Сережкина ладошка сжимает его. Если встряхнуть, как следует этот пузырек — горошины издадут укоризненный и печальный звук…

Слишком страшно, чтобы вспомнить это здесь и сейчас.

Сергей вспомнил.

По мере того, как он шептал пересохшими губами, с трудом выдыхая согласные, лицо дедушки становилось все серьезнее. Когда Сергей закончил, наступил гнетущая тишина. Поющие из стен замерли, пытаясь впитать ее, чтобы утолить жажду.

— Ты не знаешь, каково это — тихо ответил старик. — Ты лежишь, скрестив руки, и слышишь каждый звук. Ноздри обоняют запах сырой земли. Поверь, нет ничего страшнее этого запаха. Это запах безнадеги, запах смерти. Ты лежишь, что от тебя ничего не зависит. Больше всего на свете тебе хочется, чтобы кто-нибудь сейчас подошел и заорал так, чтобы заткнулся этот гребаный оркестр: — да посмотрите же, он жив! Вот только никому нет дела, до упокоившегося старикана. Для них, всех, это лишь очередная страничка из низкопробного чтива в мягкой обложке. Они переворачивают ее, тут же начисто забывая содержимое. И тебе остается слушать весь тот бред, что вываливает на покойника жадная до зрелищ толпа, эти соболезнования и шушуканье за спиной — черт подери, ты уже почти готов смириться со всем этим дерьмом, зная, что заранее позаботился о том, чтобы не было никаких неприятностей.

Ты уверен, что человек, которому ты доверил самое дорогое — свою смерть, не подведет, сделает все как следует. Только так можно выдержать эту пытку, вот только когда понимаешь, что любимый внучек струсил, и не выполнил твое последнее желание, хочется выть, скрестись в прочные стенки гроба, сойти с ума, чтобы не пришлось пережить то, чего боишься больше всего, больше жизни и смерти.

Если хочешь, могу рассказать как это, приятель. А еще лучше — показать!

Дедушка прикоснулся к его лбу холодной, узкой ладонью и мир всколыхнулся, меняя границы сущего…

Ты видишь все с начала и до самого конца. Свет пробивается сквозь неплотно сомкнутые веки, и в мельтешении пятен можно рассмотреть, как поочередно приближаются и удаляются силуэты некогда близких людей. Сейчас тебе хочется, чтобы кто-нибудь из них, был на твоем месте, а ты стоял рядом с живыми, набирая полную грудь воздуха, наслаждаясь тем, что можешь сделать это в любой момент.

Ты возненавидел их, как только понял, что никому до тебя нет дела. И оттого, что ты все слышишь и видишь, становиться не по себе, поверь. Хочется закричать — что вы делаете, я живой, вот я, раскройте свои гребаные глаза! — вот только это ничего не изменит. Они словно живые мертвецы, которые принимают в свои ряды новенького. Ты ощущаешь все, до последней детали — твердость гроба, сквозь затхлый, отдающий мертвечиной атлас, запах кладбища — сырость и тлен, пение птиц — они поют даже в такой страшный для тебя день, и их пение похоже на насмешку.

Потом, ты просто закрываешь глаза — ничего не изменить, и все идет так, как того хочет бог на небесах. И только когда слышишь, приближающиеся шаги, и теплый порыв ветра, что в последний раз проникает под крышку, ты запоздало вспоминаешь, что забыл набрать полную грудь воздуха — впрочем, ничего страшного, даже при всем желании ты не смог бы сделать этого. Тело, словно чужое — оно дышит, чувствует, слышит. Наверно даже для него таким же чужаком являешься ты — во всяком случае, оно живет без твоего вмешательства, и тебе остается со стороны наслаждаться всем тем, чем только можно.

Удары — ты не слышишь их, скорее ощущаешь, всем своим новым миром. Они пронзают его, наполняют, придают особый смысл — это прибивают крышку. Если скосить глаза (а ты давно уже перестал претворяться, что тебе все равно) то можно заметить, как маленькая щель под крышкой становится тоньше, она словно бежит от одного угла к другому, сокращаясь при этом, умирая…

Потом темнота. Глухая, такая, что слышно как стучит в висках.

Движение…

Твой мир покачивается, и ты ничего не можешь поделать — теперь этот мир живет своей обособленной, от тебя не зависящей жизнью. И если есть шансы что-либо изменить — они пропадают с каждым глухим стуком, с каждой пригоршней сырой землицы, что разбивается о крышку, разлетаясь влажными комочками, ссыпаясь с нее с деловитым шуршанием. Если постараться, то можно представить, как это происходит там, снаружи…

Вот любящая супружница бросила маленькую горсть. Она отходит, пятясь, не сводя глаз с упокоища мужа. Шепчет молитву пересохшими губами, неловко крестится, прощаясь.

Большая, щедрая горсть — не иначе невестка решила порадовать старика — бросила от души, хотя, что говорить, этого добра никогда не жалко. Бросая, живые словно пытаются отречься от того, что рано или поздно ждет каждого. Они бросают землю, надеясь убедить самих себя, что они пока еще живы…

Маленькая пригоршня — внук Сережка, бросил не глядя, и тут же поспешил прочь…

(Сережа, Сереженька…)

А вот и тяжелая артиллерия — в ход пошли огромные совковые лопаты. К чему тянуть — забросают сноровисто и быстро, только бы побыстрее закончить свои дела, и распить заработанную бутылочку.

И в какой-то момент — все меняется. Ты уже не похож на восковую куклу — ты живой. Сердце бьется, разгоняя кровь, грудь судорожно вздымается, вдыхая остатки воздуха. Звуки становятся тише, но и реже — работяги умаялись, и теперь из последних сил забрасывают землю — скоро можно будет насыпать аккуратный холмик, на который положат венки и воткнут дешевый деревянный крест, с приколоченной к нему блестящей табличкой. А ты останешься внизу, доживать свой короткий век в доме чуть больше тебя самого.

Как только ты осознаешь все это — хочется кричать, барабанить руками по чертовой крышке — места мало и получается, лишь скрести ее, суча ногами, задыхаясь от ужаса.

Ты думал, что тебя минет чаша сия — вот только тот единственный человек, на которого можно было бы положиться, подвел, не сделал того, о чем просили. Как только ты вспоминаешь об этом — ты кричишь. Так громко, что вибрирует деревянный дом, в котором ты теперь живешь. Чертова земля глушит звуки, но все равно там, наверху, все на мгновение замирают, вслушиваясь, умолкают птицы, и даже ветер стихает, перестает играться листвой.

Это шанс. Черт возьми приятель — это шанс! Сейчас они услышат, и бросятся раскапывать обратно. Они задыхаясь от напряжения будут выбрасывать всю ту землю, что отделяет тебя от мира живых. И самый благословенный звук — скребущий звук лопаты, наткнувшейся на крышку. А потом они собьют крышку, и ты выпрямишься, зажмурившись от счастья — боясь сделать то, о чем мечтаешь больше жизни — набрать полную грудь воздуха, чуть задержать его в себе, и выдохнуть, приветствуя новое рождение, и только потом открыть глаза, обведя счастливые лица всех тех, кто давно уже в душе попрощался с тобой. Это счастье — и ты шепчешь молитву, не веря, что все так и будет…

Это длиться не дольше секунды. Маленькой, гребаной секунды — совсем мало. Потом они приходят в себя, недоуменно обводя друг друга взглядами. Работяги чуть передохнув берутся за лопаты, а люди, тихонечко расходятся. Они словно ручейки, просачиваются между оградок, покидая кладбище — и каждый из них чувствует странное облегчение — словно сделан выбор, и можно теперь не думать о плохом.

Чуть позже они соберутся снова — усядутся за столом. Будут черпать алюминиевыми ложками борщ. Выпьют, как положено, помянут…