Такое понимание человека воплощено уже в ранних рассказах писателя.
Учитель Иваницкий (“Древний человек”, 1911), “глубоко задумывающийся по самому малейшему поводу”, рассуждает о долгожителе крестьянине Таганке:
“Хочется поглубже заглянуть в этот сосуд, узнать все его тайны, сокровища” (3: 183), но “сосуд” этот оказывается “пуст, пуст!”
Многим “простым” персонажам Бунин отказывает в наличии памяти, они живут только сегодняшним днем, зато другие персонажи, принадлежащие к “особой” породе, задумчивы, молчаливы – героини рассказов “Аглая”, “Чистый понедельник”, – они будто прислушиваются к “зову”.
Арх. Иоанн не соглашается с бунинским следованием “мудрости нехристианского Востока”.
“…Не всякое беспокойство и не всякое томление, даже духовное, не всякая неудовлетворенность, даже духовная, есть признак святости, верности пути, жизненной правды; как и не всякая трудность и не всякое страдание есть Крест"] “Лишь отрицание подлинно несовершенного, происходящее в духе Господнем, есть совершенствование”
(Шаховской 1992: 207).
В системе догматического христианства арх. Иоанн разделяет Толстого-художника и Толстого-мыслителя, особое внимание обращает на отношения Толстого к церкви, анализирует христианские мотивы в романе “Война и мир”, с точки зрения православного опыта оценивает рассказ “Отец Сергий”…
Естественно: соответствующее православным канонам – одобряется, несоответствующее – отвергается.
“Но им непрестанно что-то овладевало, смешиваясь с его волей, и отторгало от глубин художественного созерцания на песок мелких дидактических выкладок”
(Шаховской 1992: 205).
В системе личностного эклектизма Бунин избирает идею Всебытия как исходную в интерпретации жизни и творчества Толстого, в соответствии со своими интересами много пишет о смерти Толстого, о Толстом как человеке особой породы, в котором соединились древняя чувствительность и современная сознательность.
“Бунин, – писал И. А. Ильин, – поэт и мастер внешнего, чувственного опыта. Этот опыт открыл ему доступ к жизни человеческого инстинкта, но затруднил ему доступ к жизни человеческого духа. Зоркость и честность видения привели его к таким обстояниям в недрах инстинкта, видеть которые нельзя без содрогания.
Содрогнувшийся поэт научился отвлеченному наблюдению и анатомии и стал объективным анатомом человеческого инстинкта”
(Ильин 1996: 215).
Так Бунин переносит на Толстого свой “внешний, чувственный опыт”, но так и арх. Иоанн и “религиозный мыслитель” И. А. Ильин прилагают к Толстому и Бунину систему догматического христианства.
8.3. “Символика ухода”
По-разному арх. Иоанн и Бунин трактуют “символику ухода” – уход Толстого из Ясной Поляны.
Арх. Иоанн:
«Толстой, на своих путях, не мог освободитьсяи не освободился. Детская, малодушная боязливость перед женой; не царственносвободный, а “воровской”, болезненный уход из Ясной Поляны (столь мастерски описанный Буниным), боязнь, что “будет погоня”… – все это неосвобождение, не благодатное томление духа, не святое алкание Божьей Правды, но мучительное мытарство нераскаянного… человека»
(Шаховской 1992: 208).
Бунин:
«Астапово – завершение “освобождения”, которым была вся его жизнь, невзирая на всю великую силу “подчинения”»
(6: 5).
Арх. Иоанн как субъект высказывания обезличивается, ориентируясь на Богопорядок и понятийную систему православной догматики. Его акт интерпретации – это перенесение системы православной догматики на судьбу и творчество Толстого.
Бунин как субъект высказывания “переносит” на Толстого свои религиозные представления, которые формировались как оправдание собственного чувственно-страстного восприятия мира в его внешней природно-предметной выраженности.
Эти рассуждения влекут за собою, по крайней мере, одно следствие для литературоведа, занимающегося популярной сегодня темой “философско-религиозных исканий”.
Религиозному человеку нечего “искать” рациональным путем, так же как религиозный мыслитель только прилагает к новым общественным, культурным, литературным явлениям вечные для него истины, используя “церковно-славянский словарь”, проявляя свою индивидуальность более в стилистике, чем в выражении новых смыслов. Религиозный мыслитель выступает не сам по себе, но как бы от имени многовековой национальной религиозной традиции, от Священного Писания и Святоотеческого Предания. Отсюда – ответственность его слова.
Иное дело – писатели, субъекты литературно-художественной деятельности, образной, метафорической, запечатлевающие в результате своей деятельности – в произведении – именно “искания”, т. е. отклонения от нормы, канона, догмата; искания, чаще всего – с точки зрения религиозной догматики – граничащие с ересью, т. е. с расколом, отщепенством, отступничеством.
Рубеж веков, “серебряный век” был не только эпохой “русского религиозного ренессанса в философии”, но трагическим временем религиозного эклектизма, что отразилось как в зеркале – Ильин, арх. Иоанн, так и в зазеркалье – Толстой, Бунин…
3. Монологизм страстного сознания (Поэтика женского тела в “Темных аллеях”)
§ 9. Автор и общая ситуативность рассказов
9.1. Мужчина и женщина – их представленность в тексте
В “Темных аллеях” два персонажа – он и она, мужчина и женщина. Персонажи неравнозначны в их представленности в тексте как по отношению друг к другу, так и по отношению к автору, к произведению в целом. Насколько психологически глубоко и телесно-фактурно выписаны образы женщин, настолько эскизно – образы мужчин. Это обстоятельство позволило некоторым критикам говорить об отсутствии характеров мужчин, о главной роли женщин.
«Женщины вообще играют в “Темных аллеях” главную роль. Мужчины, как правило, лишь фон, оттеняющий характеры и поступки героинь; мужских характеров нет, есть лишь их чувства и переживания, переданные необычайно обостренно и убедительно <…>. Упор всегда сделан на устремленности его – к ней, на упорном желании постигнуть магию и тайну неотразимого женского “естества”»
(А. Саакянц) (Бунин 1982, 3: 517).
Мысль, что все в рассказах построено на устремленности мужчины к женщине, – интересна и, думается, верна, но вместе с тем «магия и тайна неотразимого женского “естества”» мыслится литературоведом объектно, натуралистически, вне самой “устремленности”, что, на мой взгляд, искажает специфику авторского сознания, воплощенного в рассказах.
Бунин записал в дневнике по поводу Мопассана:
“Он единственный, посмевший без конца говорить, что жизнь человеческая вся под властью жажды женщины”
(6: 370).
Думается, это о том же – об устремленности его – к ней.
Заметим: не под властью женщины, не под влиянием женщины, а именно: под властью нашей жажды женщины, т. е. под властью определенной потребности человека, внутренней для него. Бунин всегда точен, честен. Так, даже в отрывочной дневниковой записи он следует себе – сосредоточенности на себе.
Именно эта черта его мировидения будет в центре моего внимания.
Выбор материала исследования соответствует самой сущности бунинского мировосприятия и стиля: все – “через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду”, т. е. через видимость, предметность, фактурность бытия. А значит, и женщину – через ее тело, одетое и обнаженное.
