И возрождаемся…
Такова наша жизнь как витальный (жизненный) текст.
Таков наш витальный текст как рождение-смерть в круговороте действительности, культуры, искусства.
1. Интенциальное содержание авторского сознания (“Жизнь Арсеньева. Юность”)
§ 3. “Моменты мира” автора
Автор обнаруживается в том, на что направлено его сознание – в интенциальном содержании сознания, а также в эмоциональном комплексе, объективированном в повествовании. Автор привносит в изображение свое видение мира и свой тип эмоциональности.
Анализируя центральное произведение Бунина, роман “Жизнь Арсеньева. Юность”, в пределах данной теоретической установки, будем иметь в виду следующее высказывание:
“…Нужно понять не технический аппарат, а имманентную логику творчества, и прежде всего нужно понять ценностно-смысловую структуру, понять контекст, в котором осмысливается творческий акт”, потому что “художественный стиль работает не словами, а моментами мира, ценностями мира и жизни…”
(Бахтин 1979: 168, 169).
Какими же “моментами мира” работает Бунин в своем итоговом вершинном произведении?
Роман “Жизнь Арсеньева. Юность” является квинтэссенцией авторства, вбирает в себя черты того типа авторства, который мы и называем “И. А. Бунин”.
В романе писатель “конструирует” себя – прошлого, юного, но уже в соответствии с представлениями зрелого периода жизни, представлениями о мире, о человеке, о себе, о словесном творчестве.
В романе запечатлен процесс постижения самого себя и в то же время процесс пересоздания себя.
Поэтому роман может быть прочитан как произведение автобиографическое: не в смысле равенства характера, обстоятельств жизни персонажа и писателя (об этом уже размышляли многие исследователи и мемуаристы), но в том смысле, что писатель наделил персонаж своим типом сознания, комплексом своих переживаний, овладевал собою, создавая “упрощенный и понятный образ” собственного человеческого, бытового и творческого “я”.
§ 4. Эмоциональная основа авторского сознания
4.1. Впечатлительность
Главная особенность бунинского стиля (того, что на поверхности повествования, в самом словесном изображении) сразу была понята современниками писателя. Известны слова 3. Гиппиус: “король изобразительности”.
Так оно и есть – и в стихах: “Лес, точно терем расписной…” (“Листопад”), и в прозе, вплоть до последних рассказов.
“Я встаю, неслышно сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь: свежесть ночного воздуха, терраса и пальмы на ней, сад по уступам внизу – и уже неподвижное в белой звездной россыпи небо…”
(“Мистраль”) (5: 519).
В романе “Жизнь Арсеньева. Юность” Бунин размышляет над формированием основных особенностей своей натуры, которые обусловили наличие данной изобразительности, вещественности, фактурности.
Бунин не был бы Буниным без необычайной впечатлительности. Жизненную свою впечатлительность и связанную с ней словесную изобразительность он рано осознал в себе.
Эти два момента – жизненный и собственно художественный – слились в нем воедино. Ими он и работал как ценностно-смысловыми “моментами мира”. Их он культивировал, им служил до самой смерти. Под них “подверстал” и эстетическую программу, и поэтику своих произведений. Отсюда – определенный отбор жизненных коллизий, отсюда – своеобразие религиозных представлений, свой образ Льва Толстого, своя концепция любви.
Бунин из года в год размышлял над своеобразием своего мировосприятия.
“Люди спасаются только слабостью своих способностей, – слабостью воображения, внимания, мыслей, иначе нельзя было бы жить.
Толстой сказал про себя однажды:
– Вся беда в том, что у меня воображение немного живее, чем у других…
Есть и у меня эта беда”
(“Окаянные дни”, запись 11 марта 1918 года) (Бунин 1990: 262).
«“Я как-то физически чувствую людей”, записал однажды про себя Толстой. Вот и я тоже. Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне, оттого и удивляются порой моей страстности, “пристрастности”. Для большинства даже и до сих пор “народ”, “пролетариат” только слова, а для меня это всегда – глаза, рты, звуки голосов, для меня речь на митинге – все естество произносящего ее”
(“Окаянные дни”, запись 17 апреля 1918 года) (Бунин 1990: 271).
«“Я как-то физически чувствую людей” (Толстой). Я в с е физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!”
(дневниковая запись 9/22 января 1922 года) (6: 437).
Таких высказываний у Бунина много, но критику назвать главной особенностью писателя его впечатлительность – это еще ничего не сказать по существу. Многие, если не большинство, настоящих писателей обладают обостренным мирочувствованием.
В каждом отдельном случае необходимо понять “качество” этой впечатлительности (авторскую эмоциональность) и – далее – ее направленность на те или иные сферы бытия.
“Это было уже начало юности, время для всякого удивительное, для меня же, в силу некоторых моих особенностей, оказавшееся удивительным особенно: ведь, например, зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги…”
(5: 80).
Так в романе говорится о том же, о чем и в дневниковых записях, и далее эта особенность бунинского автобиографического персонажа называется: “обостренным чувством жизни и смерти” (5: 23), “повышенной впечатлительностью” (5: 27), “не совсем обычной впечатлительностью”(5: 56), “повышенной восприимчивостью к свету и воздуху, к малейшему их различию” (5: 141).
Какого же “качества” эта впечатлительность (и далее – на что она направлена)?
4.2. Страстность
Содержание слова “впечатлительность” в самом тексте романа конкретизируется словом “страсть” (“страстный”, “сладостный”).
Первая поездка юного Арсеньева в город:
“Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты…”
(5: 10).
Первые впечатления от предметного мира:
“С каким блаженным чувством, как сладострастно касался я и этого сафьяна, и этой упругой, гибкой ременной плеточки!”
(5: 11).
Воспоминание о кинжале:
“Какой сладострастный восторг охватил меня при одном прикосновении к этой гладкой, холодной, острой стали!”
(5: 29).
Воспоминание о сабле:
“Откуда взялась моя страстная и бесцельная любовь к ней?”
(5: 30).
Начало восприятия женщины (девочки Саши):
“…Вдруг испытал что-то особенно сладостное и томящее: первый проблеск самого непонятного из всех человеческих чувств…”
(5: 31).
Чтение произведений Пушкина, Гоголя:
“К одному я был холоден и забывчив, другое ловил с восторгом, со страстью, навсегда запоминая, закрепляя за собой, – и чаще всего действовал при этом с удивительной верностью чутья и вкуса”
(5: 35).
Слово “страсть” становится ключевым в романе: “страсть ко всякому самоистреблению”, страсть к девочке Анхем, “горькая страстность”, “кочевая страсть”.
