Судьба как метафизическое существование в беспредельности мироздания и земном природно-предметном мире – изо всех вариантов судьбы, предугадываемых молодым писателем, – не отрицается ввиду того, что выражает самую основу бунинского внутреннего мира, отрицание чего привело бы к отрицанию себя как личности.
Другие проспекции носят характер более частный.
2.3. Судьба как жизнь провинциальная, мещанская
В наиболее обобщенном виде неприятие мещанского существования выражено в рассказе “Над городом” (1900).
Этот рассказ – воспоминание об одном эпизоде из детских лет повествователя-рассказчика: ребята поднимаются на колокольню, погружаясь в мир звуков, мир птиц (голубей – “мы уже чувствовали себя в одном мире с ними”). Этот рассказ – о формировании в сознании автобиографического персонажа “чувства высоты”, т. е. стремления подняться над обыденной жизнью.
“С высоты все кажется красивее, меньше…”
(2: 178);
“Ощущение высоты было уже очень сильно, когда мы выскакивали во второй пролет”
(2: 179);
“Птицы любят высоту, – и мы стремились к ней”
(2: 180).
Об особом чувстве высоты, испытываемом человеком на возвышенности, в горах, над обрывом, говорится и в рассказах “Перевал”, “Святые Горы”.
Видение горизонта, поднебесных и земных просторов становится определенным “знаком авторства”, символом преодоления “мещанского захолустья”.
“Теперь детство кажется мне далеким сном, но до сих пор мне приятно думать, что хоть иногда поднимались мы над мещанским захолустьем, которое угнетало нас длинными днями и вечерами, хождением в училище, где гибло наше детство, полное мечтами о путешествиях, о героизме, о самоотверженной дружбе, о птицах, растениях и животных, о заветных книгах!”
(2: 180).
Чувство высоты связано с чувством, возникающим от звука колокола.
“Не спуская глаз с мотающихся рук Васьки, стояли мы, охваченные восторгом перед гигантской силой звуков, замирая от захватывающей дух гордости, точно сами мы были участниками в возвышенном назначении колокола благовествовать радость. Затерявшиеся в звуках, мы как будто сами носились по воздуху вместе с их разливающимися волнами…”
(2: 181).
Колокол, колокольный звон – одна из наиболее часто встречающихся звуковых деталей в произведениях Бунина.
“Вдруг где-то далеко ударили в колокол. Мужики зашевелились, разом поднялись и, крестясь, с обнаженными головами, до земли поклонились на восток”
(“На чужой стороне”) (2: 32).
“Утро было праздничное, жаркое; радостно, наперебой трезвонили над Донцом, над зелеными горами колокола…”
(“Святые Горы”) (2: 55).
“Совсем стемнело; затихающий гул соборного колокола медленно и ровно раскачивался над городом”
(“Без роду-племени”) (2: 146).
“И вот издалека-издалека долетел до нас мерный и звонкий голос колокола, одиноко звонившего где-то в горах”
(“Тишина”) (2: 211).
Проспекция судьбы как жизни провинциальной, замкнутой, мещанской видна более отчетливо при сравнении ранних рассказов Бунина с романом “Жизнь Арсеньева. Юность”.
“…Ну, что ж, сказал он, подшучивая, мы, конечно, уже вполне разорены, и ты куда-нибудь поступишь, когда подрастешь, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь, купишь домик, – и я вдруг так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался…”
(5: 37).
В ранних рассказах – внутренняя скрытая тревога за свое будущее, в романе – воссоздание давних юношеских тревог, волнений, надежд.
2.4. Судьба как жизнь мелкопоместного дворянина
Жизнь Бунина могла сложиться так же, как жизнь его родителей – разорившихся мелкопоместных дворян. Такой вариант судьбы воссоздан в рассказе “На хуторе” (1892).
Жизнь персонажа, Капитона Иваныча, в определенных моментах сопоставима с жизнью отца Бунина, а также (по некоторым деталям) с детством и юностью самого писателя.
Капитон Иваныч – сирота, ранние годы его прошли у “сумасшедшей тетки”, далее – учеба в школе кантонистов (“холод, голод, поездки к тетке”), служба, отставка, попытка вести хозяйство на маленьком хуторе, безответная любовь. В конце концов – одинокая, нищая, однообразная жизнь.
“И дни пошли за днями и стали слагаться в годы…”
(2: 34).
Проспективный автобиографизм этого персонажа выражается в том, что персонаж наделяется вполне авторским обостренно чувственным созерцательным восприятием природы.
“Темны и теплы были апрельские ночи; мягко благоухали сады черемухой, лягушки заводили в прудах дремотную, чуть звенящую музыку, которая так идет к ранней весне… И долго не спалось ему тогда на соломе, в садовом шалаше! По часам следил он за каждым огоньком, что мерцал и пропадал в мутно-молочном тумане дальних лощин; если оттуда с забытого пруда долетал иногда крик цапли – таинственным казался этот крик и таинственно стояла темнота в аллеях… А когда перед зарею, охваченный сочной свежестью сада, он открывал глаза – сквозь полураскрытую крышу шалаша на него глядели целомудренные предутренние звезды… ”
(2: 35).
Это описание и сопутствующий ему эмоциональный комплекс – авторские: в них – чувственное созерцание, восприятие зрением, осязанием, обонянием, слухом. Апрельская ночь, шалаш, сад, способность персонажа “по часам следить”, т. е. наблюдать переходные состояния природы; “таинственность” “крика цапли”, “темнота в аллеях”, звездное небо, туман, “сочная свежесть сада” – все эти детали и особенности восприятия природы наполняют произведения Бунина самых разных периодов творчества.
Как и многие персонажи других рассказов, Капитон Иваныч осознает свое единство с природой.
“Очертания полей едва-едва обозначились теперь в ночном сумраке. Сумрак стал гуще, и звезды, казалось, сияли выше. Отчетливее слышался редкий крик перепелов. Свежее пахло травою… Он легко, свободно вздохнул полной грудью. Как живо чувствовал он свое кровное родство с этой безмолвной природой!”
(2: 37).
Ощущению родства с природой, ощущению красоты природы, “таинственности”, “безмолвности” сопутствуют попытки осмыслить свое место в мироздании.
“Он долго смотрел в далекое поле, долго прислушивался к вечерней тишине…
– Как же это так? – сказал он вслух. – Будет все по-прежнему, будет садиться солнце, будут мужики с перевернутыми сохами ехать с поля… будут зори в рабочую пору, а я ничего этого не увижу, да не только не увижу – меня совсем не будет! И хоть тысяча лет пройдет – я никогда не появлюсь на свете, никогда не приду и не сяду на этом бугре! Где же я буду?”
(2: 36).
В данном случае мы имеем дело не столько с осмыслением, не столько с “философией”, сколько с выражением эмоционального состояния: недоумение человека при мысли о бесконечности природы и бесследности своего ухода из жизни, невозможность примириться с мыслью о смерти.
Стремление писателя как-то преодолеть смерть, его несогласие с преходящностью жизни приведет к выработке определенной “философской” позиции, к смешению христианских и буддистских идей, к системе личностного эклектизма, что наиболее ярко будет представлено в романе “Жизнь Арсеньева. Юность”, книге “Освобождение Толстого”, рассказах “Темных аллей”.
