Споткнувшись о распростертое на полу тело, Мишка упал. Перекатившись на бок, он неожиданно нащупал какой-то круглый длинный предмет. Фонарик! Мишка нажал на кнопку — и яркий луч высветил картину, от которой ему едва не стало дурно. Профессор, обхватив голову руками, лежал под стеной и что-то чуть слышно бормотал, похоже, молился. Зуб валялся с неестественно повернутой головой. Из его приоткрытого рта стекала тонкая струйка крови, выпученные глаза постепенно теряли осмысленность, превращаясь в пустые стекляшки. А в двух шагах высилась громадная фигура Чемодана, который, по-медвежьи мотая головой, надвигался на Мишку.

— Алексей, не надо! — вдруг раздался требовательный голос Зарубина.

— Седой? — Чемодан неторопливо повернулся к Косте.

— Уходи отсюда, Алексей. Я на тебя зла не держу.

— Ты нас заложил ментам, Седой. — Чемодан схватил Костю за грудки. — А за это ты знаешь, что полагается.

— Я не стукач. Даю слово. У меня счет только к Крапленому.

— Не верю. — Чемодан потянул руку к горлу Кости. — Я тебя сейчас кончать буду, Седой.

Момент удара Мишка заметить не успел. Чемодан с перекошенным от дикой боли лицом сначала медленно опустился на колени, а затем мягко завалился на бок.

— Чемодан, это тебе мое последнее предупреждение! — Зарубин, тяжело дыша, отошел в сторону.

В это время позади Мишки разлилось мягкое свечение. Он оглянулся и увидел Ляльку, которая зажигала “Летучую мышь”.

— Где Крапленый? — спросил Зарубин у Снегирева.

Только теперь Мишка понял, что Костя ранен. Зарубин стоял, слегка покачиваясь, и прижимал ладонь к левому боку. Сквозь пальцы сочилась кровь.

— Ляд его знает, — отозвался Снегирев. — Сбежал, подлец.

— Крапленый от сявок не бегает! — раздался злобный голос главаря шайки.

Из темноты на освещенное пространство ступил Крапленый. В руках он держал “парабеллум”.

— Все, Седой, амба. Я распорю твой живот и кишки на шею намотаю! — от бешенства Крапленый пенился.

Когда он подошел поближе, Мишка увидел, что и бандиту досталось: его правая рука висела плетью, лицо было бледным до синевы от боли, а пистолет он держал в левой.

— Да, против безоружных и слабых ты храбрец, — совершенно невозмутимо ответил Костя, глядя прямо в глаза главаря банды. — Таким я помню тебя с пятьдесят третьего года, когда ты убил мою мать и отца. Помнишь квартиру главного инженера хлебозавода?

— Стоп-стоп, вон оно что… Так это ты тот сопляк, по которому я тогда промазал? Вот это встреча, Крапленый начал неторопливо целиться. — Сейчас я исправлю ошибку молодости…

— Не-ет! — Лялька рванулась вперед, закрывая собой Костю, и словно дикая кошка вцепилась Крапленому в лицо.

— Ах ты, сука! — отшвырнул ее бандит и выстрелил почти не целясь. — Получи!

Костя словно взорвался. Каким-то невероятным сальто он в мгновение ока преодолел расстояние, отделяющее его от Крапленого, и “парабеллум” выпорхнул из руки бандита. От неожиданности Крапленый едва не упал, но успел опереться о стену. И тут же он выхватил финку.

— До встречи на том свете, ублюдок… — тихо сказал ему Костя.

И остолбеневший Снегирев вдруг увидел, как нервный тик искривил черты Костиного лица, как растянулись его жесткие губы в полуоскале и возле глаз легли морщинки. Зарубин, впервые за долгие годы, улыбался. Но от этой улыбки веяло могильным холодом.

— Не нужно, Зарубин! — словно очнувшись, закричал Снегирев. — Остановись!!!

Но Костя уже крутил свою смертоносную “вертушку”. Мишка услышал хруст височной кости Крапленого, когда стопа Зарубина достигла цели, и короткий звон клинка, выпущенного главарем банды. Крапленый умер мгновенно, даже не застонав.

Костя подошел к Ляльке, которая сидела, прислонившись к стене, бледная и окровавленная. Пуля пробила ей плечо. Костя помог девушке подняться, они обнялись и пошли к выходу из подземелья, поддерживая друг друга.

— Мент? — раздалось сзади.

Снегирев от неожиданности вздрогнул и обернулся. Разминая папиросу, рядом стоял Чемодан.

— Вроде… — осторожно ответил Мишка.

— Оставь их в покое. Вяжи меня… — Он закурил, затянулся пару раз, заложил руки за спину и вперевалку пошагал по каменному крошеву; он все слышал и все понял…

Мишка Снегирев поднял с пола “Летучую мышь”, еще раз посмотрел на скрюченного Крапленого и поспешил за Чемоданом. Когда он наконец выбрался наружу, то ахнул: над головой ярко голубело морозное небо, а лед на соляных прудах в лучах солнца, казалось, был покрыт сусальным золотом, таким же, как купол храма на дальнем взгорке.

Старый ворон примостился на верхушке лиственницы и стал неторопливо приглаживать длинным клювом взъерошенные перья. Изредка он поднимал голову, чтобы посмотреть на речной плес, где у края отмели копошился очень худой человек, одетый, несмотря на летнюю пору, в стеганую ватную безрукавку. Его лицо, темно-коричневое от загара и неотмытой грязи, выражало глубокое уныние и усталость. Расстроиться было от чего: в сети, которую он вытащил на песок, трепыхалось несколько маленьких рыбешек.

Мужичок сплюнул в досаде, потом закурил и принялся сворачивать свои снасти. Внезапный порыв ветра посеял на водной глади крупную рябь. Где-то в прибрежных зарослях затрещал сухостой. Рыбак вздрогнул, быстро схватил двустволку, которая лежала неподалеку, рядом с тощим рюкзаком, и, вытянув морщинистую шею, огляделся. Заметив ворона, он зло выругался тонким, немного хрипловатым голосом, потом вскинул ружье и прицелился, сердито сдвинув брови. Крякнул, но стрелять передумал. Просто поднял окатыш и без особой надежды на успех швырнул в птицу. Ворон тяжело взмахнул крыльями и улетел, а человек принялся нанизывать скудную добычу на кукан.

Михаил Кучкин, по прозвищу Михрюта, браконьерствовал. Когда его в очередной раз вытурили за пьянку из старательской артели, а заодно и из общежития, он было засобирался в родные края. Но так как это дело, по его разумению, требовалось “спрыснуть”, Михрюта на деньги, полученные при расчете, закатил для своих дружков-собутыльников пир. Остановились бражники лишь тогда, когда гуляка полностью “обанкротился”.

Рассудив на другой день, что ему, видимо, на роду написано доживать свой век на Колыме, Кучкин побрел на поклон к Семену Яцышину, который изредка выручал его, ссуживая рубль-два. И на этот раз Семен не отказал. Более того, узнав, что Михрюту выставили из общежития, он подыскал ему старую хибару, где тот и перезимовал в тепле и сытости, так как Яцышин взял его на полное довольствие. Но все в жизни преходяще, и Михрюта прекрасно усвоил эту истину. Долги нужно платить, поэтому по весне он безропотно согласился промышлять для своего “благодетеля” таежного зверя. Ближе к лету в речные долины, где были выходы солонцов и обширные наледи, спускались с сопок лоси и северные олени. Куда и кому Семен сбывал мясо, Михрюту не интересовало: лето на Колыме короткое, через пару месяцев ударят первые заморозки, и он снова обоснуется в той же хибаре — Яцышин обещал и впредь о нем заботиться. А большего и желать не приходилось…

Уложив в рюкзак сеть и кукан с рыбой, Михрюта, жуя на ходу зачерствевший кусок хлеба, заковылял вверх по течению реки.

Ночь застала его на берегу ручья, который впадал в реку. Михрюта устал, продрог — наступила белая ночь, по небу ползли лохматые тучи, и шел нудный, моросящий дождь. Он плелся по звериной тропе вдоль русла к скалам, где ожидал найти укрытие — пещерку или, на худой конец, поросший густым кустарником уступ, под которым можно было разжечь огонь.

На полуразрушенную землянку Михрюта наткнулся случайно. Споткнулся, упал; поднимаясь, скосил глаза влево — и застыл в нелепой позе, на четвереньках, уставившись на сколоченную из жердей дверь, подпертую трухлявым бревном.