Казалось, она шла ничего не видя, но на самом деле, видела все — всех сразу и каждого в отдельности. Видела темечком, висками, затылком…

Фома нагло отставал метров на десять, тем самым не прикрывая со спины.

В тишине на плацу четко отпечатывала их шаги.

И настолько был недвижен морозный воздух, что будь то не зима, а лето, легко бы отличился полет комара где-то там, в конце черного коридора. До чего же он длинен!..

И даже бессознательный Дюрер не просветлит этот путь заскорузлой чернухи. Она чувствовала, как все тело её пронзали волны человеческого мрака.

И вдруг поняла — шевельнись сейчас кто-нибудь, почеши хоть за ухом, хоть вздохни глубоко, и слова не надо что б вся эта застывшая энергетическая масса пошла вдруг, покатила на нее. Нет, это не сексуальная волна, а это тяжелый медленно накатывающий вал, волна-война ненависти к чужеродному, свалившемуся вдруг сюда из других миров, да как она посмела!… и будут долго молча втаптывать — топтать, пока не разотрут всю в мокрое пятно.

"Да обретут мои уста

Первоначальную немоту

Как кристаллическую ноту, что от рождения чиста…"

Слов нет… — повторила несколько раз подряд она задумчиво, оглядывая маленькое стеклянное кафе, в которое они зашли после зоны.

И было ей противно говорить. И тошнило от него сейчас, после такого, как тошнило бы от всякого мужчины. Тем более её тошнило от Фомы. При одном воспоминании, как он шел далеко от нее, так словно он не при чем…

— Я слабый и ничтожный человек… — поникнув головой, сказал Фома, почувствовав презрение в её взгляде. И зачем вы связались со мною, мадам?..

"Ничего не держит, ни чего… кроме любви…" — вспоминались Алине слова человека-убийцы перед расстрелом.

Она смотрела на Фому и понимала, что с этого мгновения не сможет позволить себе тех чувств к нему, что испытывала ещё с утра. Потому что уже невозможно унижаться болью, осознавая свою невезучесть, несчастность, несовпадение ни с чем и ни с кем и продолжать тянуть до самой смерти, скорой смерти, линию последней любви. Нет!

И полночные блики света её души погасли. Наступила в душе холодная полярная ночь.

Они расстались молча, просто вышли на улицу, и каждый, не оглядываясь на другого, повернул в свою сторону. Без смысла. Без цели. Они уже расставались так не раз. Так они уезжали из Владимира. Когда-то давным-давно… Казалось — вечность назад. Он зашел в пельменную. Зашел и увидел детей Климовых. Они уминали пельмени с таким аппетитом, словно беспризорники. Увидев Фому, ссутулились, словно хотели стать незаметными.

— Откуда деньги взяли? — подсел к ним Фома с прямым вопросом. Он знал, что Климовы, надеясь на бесплатные завтраки в школе, не давали им денег. В доме их было — хоть шаром покати. Никто ничего не ел, все только пили.

— А мы… мы… бутылки после вас сдаем. — Еле выговорил старший.

— Хорошо начинаете, далеко пойдете, — мрачно заметил Фома, оглядываясь.

Знакомых в пельменной не было. Знакомая богема по заведениям общепита не шлялась. Денег у Фомы в карманах не было. Тоска.

Алина уселась в кресло и когда парикмахер, женщина явно кавказского происхождения, собрала её пышные волосы в пук, с ужасом взглянула на свое открывшееся полностью изнеможенное лицо и отшатнулась. Больше в зеркало смотреть не хотелось.

ОСТАЛОСЬ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ

— Сделайте мне…

— Я знаю, что вам надо, — закивала, перебив её, мастер, сначала подкрасим. Совсем седая.

— Нет… но, — сбитая с толку, Алина туго соображала, вспоминая, зачем она пришла в парикмахерскую с неподобающей для этих мест вывеской: "Элита".

— Я знаю. — Снова перебила её мастер, — У меня тоже были такие пышные волосы, но я отрезала их, потому что здесь никто не мог мне их нормально распрямить.

— Но я не хочу распрямлять волосы. — Алина чувствовала, что после пережитого в зоне шока, голос её изменился и, казалось, что это говорит не она, а другая, женщина всегда дремавшая в ней, — усталая, мудрая, все видевшая, оттого ни на что реагирующая, ничему не сопротивляющаяся старуха, которая точно знает, что все пройдет.

— А… знаю. Я знаю, что вам сделать. Придется подстричь.

— Зачем?! — воскликнула Алина в отчаянии. Все вокруг отчего-то знали, что надо делать, тем более с ней. И были уверенны, что знают. Все, кроме её самой. Это уже казалось — слишком!

— Но я знаю зачем. Мало того, что седые на корнях, так ещё и лезут!..

— Но… у меня есть свой имидж.

Женщина парикмахер побурчала чуть в сторону, но слышно: — Имидж у нее. Сейчас! По телевизору покажут! Как же! — иже громко, командным тоном предложила, — Ну что? Может, сострижем все это?

Алина обреченно посмотрела на себя в обрамлении длинных, обмякших волос — унылое зрелище. Да и концы посеклись… Локоны потеряли блеск и свою оптимистическую пышность. Сама себе она теперь казалась утопленницей.

— Стригите, — обреченно разрешила она.

Мастер браво принялась за дела. Вымыла Алине волосы явно дешевым шампунем, хотя показала дорогой флакон. И ножницы её защелкали угрожающе быстро, будто она боялась, что клиентка передумает. Алина впала в прострацию.

— Знаю, как сделать, что нужно. Но чтобы это сделать, мне надо вам распрямить волосы.

— Зачем?! — очнулась Алина.

— Я знаю. Жаль, у меня нет фена. Если бы вы принесли мне фен, я бы вам сделала каре, — ответила мастер, продолжая щипцами оттягивать Алине концы оставшихся волос. — Вы слишком темны для настоящей блондинки. А ещё эта седина в челке!.. Хотите, я вам осветлю волосы?

— Зачем?!

— Джентльмены предпочитают блондинок.

— На подносе? — проснулась в Алине чувство юмора.

— Нет. От краски поноса не бывает. Бывает другая аллергия — ответила мастер.

Ощущая свою голову новой, настолько, словно отрезали былую и приставили чужую, некой сироты бездомной, девочки-шпаны, Алина вышла на улицу и огляделась так, словно никогда не видела подобной местности. Снег стаял, и бурая жижа текущая по краям асфальта сгущалась, впитывая черно-серую копоть атмосферы. Яркие лучи закатного сибирского солнца слепили, мешая обозревать тотально болезненную серость города. Казалось, софитами осветили катакомбы. Голова Алины кружилась от небывалой легкости.

ОСТАЛОСЬ ВСЕ ТЕ ЖЕ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ.

Фома лишь раз вздохнул по её былой шевелюре, но внутренние изменения произошедшие в ней, показались гораздо серьезнее внешних. Теперь из сотрудницы, командировочной любовницы, она казалась ему солдатом невидимого фронта. Фронта противостояния ему. Он часто заново прокручивал в своей памяти беззвучную картинку — как четкими шагами, не дрогнув спиной, не оборачиваясь в страхе и рассеянности, что было бы куда естественней, шла она по плацу, впереди него. Каждое мгновение того пути четко отпечаталось в памяти. Он отступил специально, на всякий случай… пусть она объясняет это трусостью, зато он любовался её мужеством, отражавшимся в каждом шаге. Пусть помнит, что он слаб… он не тот, кто ей нужен, на него не обопрешься. Пусть отрывается. Сам же оторвать внутреннего взгляда от неё был не в силах.

Внешне их отношения, казалось, не изменились, даже наоборот проявлялась некая изящная учтивость, но чувство конца проявлялось во всем. Казалось — их путь сопровождает пропасть. Не, не та, что как говориться пролегла между ними. Они шли рядом по краю. Кто-то один должен был свалиться в нее. И оба знали об этом. И каждый словно так и ждал провала другого. Невыносимое соперничество тихим сапом, когда подставляют невидимые подножки друг другу, при вешней корректности, осознавалось обоими.

И Фома пил теперь с особой самоуничтожающей мрачностью. Подсознательно веря, что пьяных бог бережет и, спекулируя её врожденной жаливостью. В тайне он ожидал что, спасая его, она надорвется, споткнется, и тогда склониться над ней. Но она умудрялась машинально протягивать ему руку и в тоже время ловко избегать его психологических капканов. Лишь лукавая и в тоже время презрительно-печальная усмешка слетала с её губ, в самые надрывные моменты. Она просчитывала его движения наперед.