— Что надо сделать? Скажи?! — тряс её за щуплые, опущенные плечи Кирилл.

— Отвези меня в центр. Мне надо в редакцию.

— Нет! Нечего тебе там делать. Опять предложат расписать интимную жизнь Пельша!

— Но это же!..

— Зачем?! Ты считаешь, это прилично? И это называется работа — трясти чужим нижним бельем?! Прав я тогда был, что не дал тебе…

— Ты ничего не дал мне сделать самостоятельно, даже самой отказаться тогда от этого предложения.

— Скажи спасибо, что я ещё пускаю тебя по выставкам этих идиотов помоешников! Тоже мне — авангард!

— Ты пускаешь? Но в тоже время ни за что не отпускаешь!

— А что же ты хочешь? Я — мужчина, ты — женщина.

— Да. Я — женщина, но я не инвалид, не ребенок!

— Начинается передача: "Я сама". Вот и езжай сама в свою редакцию.

— А ты сам гладь себе свои рубашки!

Она встала и пошла в метро, ни о чем не думая. Вагон мерно качался, мелькали огни туннеля. "Господи, как бы вздохнуть в полные легкие перед смертью!" — говорила она сама себе, как бы на первом плане — в глубине же, внутри её, — хриплый голос знакомого поэта Александра Еременко мерно раскачивал сгустившееся тьмою сознание:

… В ней только животный, болезненный страх

гнездится в гранитной химере размаха,

где словно титана распахнутый пах,

дымится ущелье отвесного мрака…

Словно во сне, словно вел её кто-то, а не она сама ехала в метро, вышла на станции, название которой даже не называла про себя, прошлась по бульвару. Как прошла, тоже не помнила. Помнила потом только то, что оказалась в очередной, из знакомых ей, редакции. Зачем?.. В голове было пусто. Может быть, написать о том, что она видела и слышала в онкологической клинике? Или: "Гневный репортаж умирающего"… Или описать ужас в глазах матерей, тех, который видела с утра?.. Нет. Это все настолько натурально и так больно!.. Стоит ли с такой распахнутой болью принижаться до объяснений с миром?..

… А может, попроситься в Чечню?.. Ведь все равно уж… куда деть, на что потратить остаток жизни?!

Зашла в редакционный буфет, купила стакан кефира и, вспомнив о школьных годах — допотопную булочку с маком. Села за свободный стол. Голова её клонилась, плечи ссутулились. "Неудачница. Противно…"

Чья-то тяжелая рука опустилась на её плечо, она дернулась, оглянулась и словно только что поняла, что не в пустыне, как Иов, а в редакционной столовой.

— О! Мадам, Вы откуда такая поэтичная? С Багам или, на этот раз — с Парижу? — улыбался Фома Александров.

— Фома! — очнулась она, словно выплыла из самых подводных глубин. Опять пьешь? Мне бы твои заботы…

— Не пью — от жизни опохмеляюсь. Слушай, искусствовед, стань меценатом — дай на двести грамм "Петрова-Водкина". Моей духовности живопись требуется.

— Когда же ты работаешь? — спросила она, вынимая из заднего кармана джинсов купюры.

— А этот процесс у меня беспрерывный. — Он аккуратно разложил деньги на столе, взял столько, сколько требовалось, остальные отодвинул в её сторону. — Сдачу возьмите, мадам. Ну, чего? По зонам поедем?

— Господи, только этого мне не хватало!..

ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ

"Только тюрем мне ещё не хватало! Вот уж тогда, действительно, можно будет умереть спокойно. Отлететь в мир иной, не сожалея об этой земле" усмехалась она.

"Полежу, ни о чем не думая,

Голову свою

Обниму,

Как отрубленную-ю.

Почему, почему…" — зазвучали в ней стихи Елены Шварц.

Раздался звонок в дверь. Она открыла. Но пороге стоял Кирилл:

— И не думай меня зазывать обратно, — начал он с места в карьер, — Вот тебе ключи от этой квартиры. Так и быть — оплатил её ещё полгода. Я за мамой приехал.

— Куда ж ты её повезешь? Ты же не сможешь ухаживать за ней! Пусть живет здесь.

— Сестре отдам.

— Но ей же некогда! Да и не уживутся они! Ты же знаешь свою мать, говорила Алина, глядя на него с трудно скрываемой неприязнью. "Все перечеркнуто. Пролита последняя капля. Нет его!.." — кричал её мозг, а голос продолжал спокойно отвечать этому человеку: — Ей у меня спокойнее.

Он почесал бороду и полупропел-полупроныл:

— Это моя мама!.. Что хочу, то с ней и делаю.

— Мне плевать, чья она мама. Она же человек, а не игрушка! Ты привык распоряжаться близкими женщинами, словно они для того и родились, чтобы служить тебе! Но сейчас она нуждается в помощи. Кто ей поможет, если не я?

— Ты не должна ей помогать, потому что не обязана. Моя мать, а не твоя! Я найму ей сделку.

— Но какая сиделка выдержит!..

— В больницу отправлю. Сколько она мне крови в юности попортила!.. Пусть теперь!..

— Убирайся-ка ты отсюда! Взрослый мужик, а какой дурью маешься. За что яичко отнял?! Бессовестный!.. Отомстил?! Получил удовольствие? И укатывай!

— Ах, так! — Он с трудом переступил порог того дома, в котором жил, который хранил его мир и покой, порог своего дома, до-о-ма!.. переступил, словно прыгнул в холодную воду, и бросился в комнату Любовь Леопольдовны:

— Давай, быстро одевайся! Поехали.

— Куда ты меня везешь?! Я больна, я плохо себя чувствую! — заныла Любовь Леопольдовна.

— К дочери своей поедешь! Пусть она за тобой ухаживает.

— Никуда я не поеду. Мне с Алечкой лучше. Алечка! Не отдавайте меня!

— С Алечкой тебе лучше?! А кто говорил, что она не вашего поля ягодка? Когда ножками бегала, от неё нос воротила, деньги мои на неё потраченные считала, а теперь цепляешься, как слегла!

— Что ты вспоминаешь ей, она же невменяемая, она же больна! — Алина встала между мужем и свекровью. — Я не позволю тебе издеваться над умирающим человеком.

— Ах!.. Умирающим! Ей можно издеваться над тобой, ты у нас не умирающая?! А я, вообще, быть может, завтра под машину попаду или пристрелят меня за просто так! — Он резким движением откинул Алину в коридор и запер дверь. — Быстро, одевайся, я сказал! И не забудь отцовские именные часы! А то нечего будет показывать.

Любовь Леопольдовна, поняв, что взывать к жалости и сопротивляться бесполезно, бросив на него равнодушный взгляд, легла трупом, сложив руки на груди, уставившись в потолок.

— Ах, так! — И он кинулся одевать её обезволившее тело.

Все плыло у Алины перед глазами. Холодное молчание спокойствия пропитало её тело. Каждую её клеточку.

Мимо, словно деревянную, но побеленную храмовую статую дряхлого ангела, муж выносил свою мать из комнаты. Вместо четок прозрачные руки прижимали к груди старомодные часы с металлическим браслетом. И вдруг безмолвная статуя запела правильным радиоголосом: — Вставай проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов…

— Ах! Революции захотела, я сейчас покажу тебе революцию, — ворчал Кирилл, вынося своего домашнего идола.

Но у двери из квартиры окаменевшая свекровь вдруг раскинула руки и, упершись в косяки, засучила ногами: — Помогите! — завопила она на весь подъезд.

Но ни одна дверь на лестничной клетке не открылась.

— Помогите! Грабят! Убивают! Насилуют… — голос её сорвался, и она продолжила шепотом обиженного ребенка: — Умираю, на сыновних руках.

— Хватит! Хватит издеваться! Хватит! — повисла Алина на широкой спине Кирилла, пытающегося преодолеть материн распор.

— Аля… Алечка! Не отдавайте меня в чужие руки! Родненькая!..

— Ах, Алечка теперь тебе родненькая стала?! Где ж ты раньше была?!

— Не виновата я! Я сама за тобою ухаживать хотела, да вот видишь, сынок, как разболелася.

— Шагу мне без своего контроля да совета злостного ступить не давала. Вот теперь со мной и поживешь.

— Но мне нравиться, как Алечка за мною ухаживает. Алечка, родненькая! Алечка!.. Караул!

Тут руки непобедимой вдовы ослабли, и Кирилл — с ней в обнимку вылетел, словно пробка из бутылки с шампанским, на кафельный пол лестничной клетки.

Алина застыла над барахтающимся клубком. Так противно ей никогда ещё не было. Она отступила назад, в квартиру, и захлопнула дверь. Обессилив, села на корточки и уткнулась лицом в ладони. Но не было слез…