— Зачем? У него же есть мобильный телефон?

— А ты чего не понимаешь?

— Нет.

— Наверняка, чтобы ты случайно обнаружила. Подтачивает ваш союз, как вода, что камень точит.

— Но он же, как шпион — такой аккуратный! Да и не буду я читать то, что написано в записках к нему, даже если они на столе валяются.

— Я, конечно, понимаю твою тактичность. Но я бы это дело так не оставила.

Алина смотрела на мужа с немым вопросом.

— И сдалась она тебе… Нашла к кому ревновать — ворчал он в ответ, взглядом в упор, укоряя её совесть. — У меня дел — сизифов труд.

— Все — сизифов труд! Вся жизнь наша — сизифов труд! Оттого кончается либо немощной старостью и смертью, либо смертью ни с того ни с сего. Пора бы это понять. Я же не могу блуждать по жизни, просто ожидая своего конца, лишь оттого, что нет мне спасения. Надо же что-то делать!

— Завтра начнем проводить предоперационное обследование. А пока располагайтесь, — сказала медицинская сестра и вышла из её одноместной палаты.

Алина села на кровать и впала в оцепенение. Помпезный холл онкологического центра с огромным строгим гобеленом и огромным, каменным пространством застыл в её глазах, как реквием запечатленный. И холод, пробирающий до мозга костей, излучаемый все всем вокруг.

Неожиданно дверь в бокс раскрылась, и на Алину, медленно надвигаясь, пошло, пошло угловатое чудовище. Алина инстинктивно отпрянула, но тут мозг её проснулся, она увидела крепко сложенную женщину со шрамами, обезображивающим её лицо. У женщины в руках была швабра и ведро. "Уборщица… нянька" — поняла Алина и, успокоившись, и стараясь не выдать ужаса, произведенного её внешним видом, дабы не оскорбить, молча следила за движениями няньки. Та деловито поставила ведро в угол и, опершись на швабру, словно старуха на клюку, уставилась на Алину. Было странно оттого, что она пришла и не собирается убирать. В тоже время было непонятно, зачем она со шваброй в и без того стерильном помещении.

— Прозрачная, — после чересчур долго выдержанной паузы произнесла нянька. Довольная точностью своего определения, улыбнулась располосованной щелью рта:

— Молоденькая совсем. А куда себя загнала?

— Как куда?.. — растерянно оглянулась Алина. — Вот сюда… в больницу.

— Не в больницу, а в тупик, — взгляд няньки полоснул пронзительной жестокостью. — Как зовут?

— Аля… а вас?

— Надеждой меня зовут — Надей.

— Надей, наверное, неудобно. Тятя Надя?..

— Какая я тебе тетя? — недовольно пробурчала Надежда и деловито оглянулась по сторонам. — Мне всего-то, считай, сорок.

Алина подумала о том, что шрам на её лице, быть может, делает её гораздо старше, чем она есть. К тому же, нянечка не обладала тем самым русско-народным говором, коим обычно обладают пожилые женщины, моющие полы в подобных заведениях. И ей стало неловко за свою бестактность.

А нянечка Надя, тем временем, приподняла матрац постели Алины и пошарила под ним.

— Ничего, — удовлетворенно сказала она. — А то тут один придумал: двустволку под кроватью держал.

— Зачем? — Алина смотрела на няню Надю, как на потустороннее существо. На неё накатывали сомнения — а не сон ли все это. Слишком странной была её собеседница.

— А… — отмахнулась нянька. — Все обещал: вот боли начнутся застрелюсь.

— Застрелился?

— Куда там. Облучили и выпустили. Совсем он в своей жизни запутался… а ты?

— Что я?

— Не понимаю — палата дорогая, значит — муж богатый. Значит, живешь хорошо, не как все… Почему жизнь свою не любишь?

— Я?! Да откуда вы взяли, что не люблю?! — возмутилась Алина, с удивлением обнаружив, что и запястья нянечки, обнажившиеся из-под раструбов резиновых перчаток в красных рубцах от рваных ран.

— Любила бы — здесь не оказалась, — деловито ответила та и присела на стул напротив. — Куришь?

Алина, ожидая длительной лекции в ответ о вреде курения, вздохнув, кивнула.

— Давай, доставай свои — покурим.

Ошарашенная Алина вынула сигареты из сумочки.

Нянечка Надя открыла форточку и закурила, даже не обратив внимания на дорогих сигарет.

— А причем здесь… то, что вы сказали?

— То есть, что жизнь свою не любишь? Да не бывает так, чтоб все хорошо, а ты от рака умираешь. Мне медицина все что угодно твердить может, а я не верю!

— А те, кто из Чернобыля?

— Кто из Чернобыля не уезжал, до сих пор живут. А те, кто туда добровольцами ехали — что-то не то у них в жизни было. Жить им тогда не хотелось. Вот и согласились. Впрочем, это все равно из другого ряда. Там видно — нарушили мы некую миросозидательную гармонию — вот и рухнуло все сразу, сметая всех — виноватых и невиновных, за то, что вообще были рядом. Значит, причастны. А ты у нас, как я понимаю, в Чернобыле не была.

— А дети? Я видела здесь детское отделение! Это кошмар!

— Дети… это тоже другая статья. Это от равнодушия. Животного равнодушия родителей — плевать им, куда детей рожать. И знать ничего не хотят. Вот, один буддистский гуру к нам приезжал, говорил: самый страшный грех — незнание, а страшнее — нежелание знания. А эти — не то что за себя, за будущее свое знать ничего не хотели. Значит, не любили. Не их, не себя. Или, к примеру — мать сомневается: рожать — не рожать… Или все вокруг её любовь, что должна концентриваться на будущем ребенке, на себя перетягивают — и муж, и родственники, и политическая обстановочка… а она и реагирует, ребенку любви не хватает — какой он выйдет? Скорее всего — с программой самоуничтожения.

— Жестоко вы рассуждаете, — покачала головой Алина.

— Жестоко. Не жестоко, а требовательно. Ладно, я покурила. Дальше пойду. Нравятся мне боксы эти коммерческие — покурить можно, побеседовать. Условия у тебя отличные. Одиноко, но зато спокойно. Вот ты полежи здесь, пока тебя не трогают, полежи и подумай — отчего свою жизнь не любишь.

— Да люблю я ее!

— Значит, выхода из создавшейся обстановочки не видишь. А знаешь, как тут было лет десять назад? Я, правда, не видела, другая работа у меня тогда была, но рассказывают: встретились здесь двое — он и она. У неё — рак груди, ей сорок пять, а у него — рак горла, ему всего тридцать шесть было. Встретились и полюбили друг друга. Здесь. Прямо здесь. Пока к операциям своим готовились — роман крутили. Крутили, крутили и сбежали. Но не просто из предоперационных палат, из жизней своих.

— То есть как? — удивилась Алина. Ей казалось, что это мистическое чудовище чего-то добивается от неё — бестолковой. И от этого Алина с усиленным вниманием слушала её. Нянечка Надя не производила впечатления простой сплетницы, и продолжала говорить на глазах превращаясь в чудовищную, но все-таки Надежду:

— А вот так — убежали из своих семей, из своих домов, из Москвы из того, что было в сути не их, а оттого и опостылело. Уехали в Душанбе, поселились в предгорье. Полностью перешли на сыроеденье. Она была воспитательница — стала танцовщицей. Представляешь — в сорок пять танцовщицей! Это когда другие со сцены сходят. Правда, танцы у неё были какие-то особенные, да дело не в этом. Он, правда, как был музыкантом, так и остался. С нашим врачом до последних событий тамошних связь поддерживали. Теперь куда-то в Европу подались. И ничего. Говорят, горные лыжи освоили.

— Так, значит, все дело в питании?

— Эх ты!.. — смачно вкрутив окурок своей второй сигареты в блюдце, приспособленное вместо пепельницы, Надежда резко встала и ушла.

"Значит, выхода из создавшейся обстановочки не видишь", — вдруг прорвались слова Надежды в сон Алины. Засыпала она в полном смятении. Слишком много было визуальных впечатлений от того здания, похожего на вытесненный землей на поверхность бункер, в которое она сдалась. Слишком много ощущений от его коридоров, приемной, палат, больных, встречавшихся на пути к её боксу… слишком много. А тут ещё эта странная, угловатая, обезображенная шрамами женщина!.. Ее слова. "Как много, я чувствую, она сказала за короткое время, — думала Алина. — Много, только я что-то не поняла… не поняла… Надо подумать… подумать… ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ДНЕЙ!"