Что это? — очнулась Алина, — Ах, это ж радио поет.

"…Когда весь мир со мной в раздоре…", — провопило в голове у Карагоза, когда он переступил порог вскрытой им квартире пенсионера коллекционера. Подстава была очевидна. Квартиру явно обчистили до него. "Клянусь мамой! — орал Карагоз, когда ему скрутили руки за спиной. Чему он клялся, он не знал. Он просто ненавидел — ненавидел всю свою жизнь.

Кирилл уже ненавидел свой дом. Он знал, что она знала это. Он ненавидел её как немого свидетеля своей ненависти, а значит слабости. Теперь не просто покорно ждал её смерти, он желал её. Желал одного прекратить всю эту — муторно непонятную жизнь. Уйти из её берегов, предметов, границ, расписанных его личной историей, исчезнуть. И когда он уходил из дома, каждый раз думал, что не вернется.

А дом теперь жил своей, неподвластной ни его разумению, ни власти, жизнью. На балконе, в ванной порхали простыни, женское нижнее белье в неимоверных количествах выползало отовсюду. Посудомоечная машина гудела, соревнуясь со стиральной и, вдруг, сквозь этот гул, прорезалось властное требование Любовь Леопольдовны, чтобы ей привезли внука. Сначала ему показалось, что она окончательно сошла с ума. Но вдруг вспомнил, что у неё действительно есть внук, сын его сестры. Сестра была на десять лет старше. Он смутно помнил её. Ему не было и восьми, когда она ушла из дома — и в доме стало тихо. Дом освободился от скандалов. Мать сначала бурно ненавидела её при воспоминаниях, затем скорбно вздыхало об "отрезанном ломте", а потом и вовсе жила так, словно дочери у неё никогда не существовало.

Когда он рассказал Алине о том, что все его воспоминание о сестре связаны с неприятными ощущениями вечной её вины в постоянной домашней ругани, портившей мир его детства, Алина усмехнулась, с былым сочувствием сильного человека:

— Это все ревность.

— При чем здесь ревность?! Я только и помню, как она огрызалась на мать. Что ей стоило не опаздывать к ужину, не трепаться подолгу по телефону, не прятать косметику, не высказывать своего мнения, ради мира в семье?! — ни капли, не сомневаясь в правоте своих обвинений, возмутился он.

— Это была просто ревность, к внезапно подросшей дочери. Она же тоже женщина. А что ты хочешь?.. Твой отец был ещё жив тогда, а отцы любят дочерей больше, чем сыновей. Твоя подросшая сестра не должна была отвлекать его внимание от тебя маленького, а значит и от твоей матери. Все её благополучие всегда зависело от мужа. Неужели ты не понимаешь. Дочь стала лишней на уровне её подсознания. Все это так просто. Но, к сожалению, все наши родители были совершенно безграмотны относительно элементарного фрейдизма, не могли отслеживать в себе и отделять животное начало от человеческого.

— Все человеческое нам не чуждо.

— Я имела в виду — высший разум.

— Утомила. — Отмахнулся Кирилл. "Мало знать — что от чего, — думал он — Знать бы ещё точно — как надо поступать иначе".

Но он не знал. Не знал как что надо, а что не надо. Однако сопротивляться ярому желанию матери увидеть перед смертью внука не мог. В виде примирения, Любви Леопольдовны с дочерью, — в доме Кирилла появился племянник.

Шустрый, десятилетний мальчик, оказавшись на два дня в чужом доме, совершенно не понимал — что ему делать, как себя вести, где встать, где сесть.

— Подойди ко мне, внучек! — торжественно потребовала Любовь Леопольдовна, едва проснулась. И было в этом требовании что-то от волка из "Красной Шапочки" — Дай я посмотрю на тебя. Учишься хорошо?

— Хорошо, — робко ответил Даня.

— Вот и мама твоя хорошо училась. Как ни спросишь ее: "Ты уроки сделала?" Сразу огрызалась: — "Ты в этом не разбираешься — не лезь!" Вот какая у тебя мама была. Тебя мама часто ругает?

— Нет, — удивленно ответил ей внук.

— А с мальчишками дерешься?

— Бывает, — вздохнул Даня.

— Вот ты какой. Весь в мамочку. Она тоже задиристая была, как попрошу её с моим сыном посидеть — не сидела. Вот и я — от того — с тобой не сидела.

— Она тебе родная сестра? То есть ей родная дочка? — шепотом спросила Алина у Кирилла. Они были допущены присутствовать при встрече бабушки и внука.

— Конечно родная.

— Невероятно, — покачала головой Алина.

— Да чего там невероятного. Копаешься все. В подсознаниях всяких. А мне некогда. Я пошел.

После кратковременного допроса бабушка отпустила внука.

Даня, спросив у Алины разрешение, нашел себе занятие — рассматривать старые журналы. Они разговорились. Оказалось, он знал все марки машин и все про гонки "Формула — один". Алина, испытывая чувство неловкости перед ребенком за то, что не знала его ранее, стремилась компенсировать чувство вины сердечной заботой и вниманием. Но ребенка задергала бабушка.

— Вы совсем про меня забыли, Аля! А фрукты?!

— Сейчас я принесу. Подождите секундочку!

— Нет. Пусть мальчик подаст.

"…Пусть мальчик подаст! Пусть мальчик…" — звучало целый день.

Не привыкший к такой роли, Даня совершенно измучился к шести часам вечера.

— А можно на улицу, погулять, — уставился он на Алину мученическим взглядом.

— Но… ты же не знаешь двора. Он у нас, в принципе, тихий… Иди, но так, чтобы я, взглянув в окно, тебя видела.

— Ладно. У меня есть часы. Я до восьми.

Отпустив ребенка на улицу, принялась за ужин. Ей хотелось сделать замечательный ужин. Накрыть праздничный стол… Но едва расположилась готовить, пришла Ирэн.

ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ДЕВЯНОСТО ДНЕЙ

Не прошло и сорока минут, как в дверь позвонили.

Алина открыла дверь и отшатнулась в ужасе, увидев племянника. И тут же взяв себя в руки, спокойно спросила:

— С кем дрался?

— Да так… с ребятами, — соврал Даниил, боясь напугать правдой. Ерунда…

— О господи! — воскликнула она — Да у тебя не только фингал под глазом. У тебя, кажется, разбит висок! Да у тебя может быть сотрясение мозга! Чем били! За что?

— Да ничем. Подрались просто круто.

— Быстро ложись в постель. Я сделаю примочки.

— … сшила я себе платье за одну ночь. И полетела за ним в Минск. Вычислила, где у них там мастерская. Иду я в своем неповторимом ярко-оранжевом платье из марлевки, — оно у меня получилось, как у индианок… — увлеченная рассказом Ирэн краем глаза заметила, что подруга вышла из кухни, но продолжила, не поднимаясь, лишь усилив голос, — Только ещё более фантастическое. Представляешь — раннее утро. Я думаю, что он ещё спит, думаю — открыта мастерская, или заперта. Мечтаю залезть к нему в окно… Ты представляешь, до какого маразма я дошла! Уже начала в своих грезах выбирать — в постель к нему забраться или сидеть где-нибудь в углу недвижно, как изваяние. Прохожу я под аркой к ним во двор… — Алина вошла на кухню поставила бутылочку со свинцовой примочкой в аптечку и застыла перед лекарствами в раздумье. Ирэн смогла продолжить не надрываясь:

— … и вдруг вижу — он идет ко мне навстречу. Я в шоке. Часов шесть утра. Идет с Борисом, скульптором. Подошел поближе и говорит: "Ты чего это притащилась?" И так грубо, буднично, как будто живу я в соседней подворотне. Даже не удивился, представляешь. Даже не спросил, как я догадалась, что он в Минск поехал, даже не спросил — откуда адрес взяла. "Езжай, — говорит, — назад. Некогда мне" — и пошел, куда шел. А я стою, как дура, в платье, вся любовью переполнена… Кошмар!..

— Алина! Подайте мне соку, — раздалось из комнаты.

— Она уже ходит, а ты ей все прислуживаешь. Ну и здорова свекровь — на чужом горбу ездить, — среагировала Ирэн на прервавший её рассказ голос Любовь Леопольдовны и, поправив свои льняные, стриженные под каре волосы, пахнув при этом ужасающей смесью дезодоранта и пота, заерзала на стуле, уже готовая опять лететь в какой-нибудь туманный Минск.

— А что я должна сделать? Выкинуть её на улицу? — сосредоточенно думая, что делать с племянником, машинально ответила Алина.

— А твоя бабушка тоже так себя вела, когда помирала?

— Она совсем другая была. Она Институт Благородных девиц окончила. Да лет десять потом за это по лагерям промучилась.