— Зачем пришла?! — он старался оттеснить её в коридор. — Шпионишь?!
Алина почувствовала, как слезы затмили ей зрение.
— Что надо?! — продолжал он, выпроваживая её на улицу.
Она не узнавала его. Ей так хотелось положить голову на его плечо. Такое крепкое, такое теплое… родное…
— Я только что от врача… У меня плохие результаты… Я…
— Да ладно тебе… Притворяешься. Не за этим пришла. Знаю я. Насплетничали тебе. Дома поговорим, дома.
— Дома?! — она невольно подняла руки, как бы желая отстраниться от неприятного. — Но я… я там совершенно одна, пока ты…
Кирилл мельком взглянул на неё — и было в его взгляде такое глубокое сожаление, что он постарался его скрыть. Обыкновенно стройная, она показалась ему маленькой и беззащитно-безвольной, желающей что-то сказать, донести до него из самой глубины своего мутного моря, но лишенной голоса.
Уже на крыльце он поцеловал её в лоб:
Грустно смотреть, как сыграв отбой,
то, что было самой судьбой
призвано скрасить последний час,
меняется раньше нас. — Пробасил он нараспев строки из Бродского. Обычно он к месту и не к месту, читал стихи именно этого поэта.
— Не меняйся. — Изменил он свой тон на боле оптимистичный — Прямее спинку! Если ты думаешь, что я только пью, гуляю и развлекаюсь в игорных заведениях, называя свое безделье работой, то ты ошибаешься. Я постоянно делаю деньги. И делаю их, как и все другое, только ради тебя.
— Даже обнимая секретаршу?
Его глаза напоминали небо в солнечный летний полдень отражающее васильковое поле. Так видишь, когда лежишь, распластавшись, легко и свободно, а небо смотрится в эту ширь и отражает васильковый цвет. И ветер. Теплый летний ветер… Его глаза… Как они изменились, словно накатывали на неё — вдруг выпирая по-бычьи. Изменчивые глаза…
— Хватит. Ты же умнее, чем хочешь казаться. Подумай лучше — что тебе надо купить. Завтра поедем по магазинам.
Она ненавидела это странное, похожее на сумасшествие действие. Они носились по Москве. Сидя в машине, она зачитывала список того — что кому требуется купить. Но едва выходили в очередной салон — осматривали все подряд. Вернее, она таскалась за ним по мужским отделам. Затем он покупал себе пару костюмов или ещё что-либо глобально дорогое, затем она намекала на то, что некая вещь мельком понравилась ей, но её как всегда не было в списке. Начинались препирательства. Анна обижалась и далее обходилась обычными джинсами и свитером. "Мне же нужен фрак, для того чтобы делать в нем деньги, а тебе зачем? Ты и так красива" — утверждал он свой эгоизм объяснениями."…Теперь уж — точно незачем" — горько усмехнулась она про себя.
— Надоело, — она взглянула на него глазами полными слез. Бесполезно было пояснять, что она скоро умрет. Все, что касалось их двоих, никогда не доходило до него сразу.
Он, молча сунув ей деньги в карман, проголосовал такси.
Алина, незаметно смахнув нахлынувшие слезы, назвала водителю адрес своей редакции. Дома она больше находиться не могла.
Такси катило по знакомому маршруту. Это так печально: понимать, что помнишь наизусть каждую вывеску, витрину, каждый переулок, знаешь все о каждом доме, помнишь знакомых, живущих в этих местах… Помнить — со своим личностным оттенком переживаний событий, связанных с этой старомосковской архитектурой, и понимать, что память твоя скоро угаснет, как скользнувшие отблески закатного солнца. И никогда-никогда свет человеческого внимания не высветит ни барельефов, ни рельефов под точно таким же углом луча твоего личного зрения.
Но нельзя расплываться в бесформенный свет, ты же ещё жива!..
— …Ночью обокрали музей музыкальных инструментов, — произнесла Алина, думая о том, что сходит с ума, — пропала скрипка Страдивари. Цена от трехсот тысяч долларов до миллиона — смотря кому продать. Боюсь, у меня отнимут эту тему. Я ведь никогда не вела детективного журналистского расследования. Прав Фома — "все о высоком…" Но ведь — пересекается и низшее, и высшее в этой жизни…
— Страдивари… — усмехнулась стажерка. — О чем вы, когда люди в городе гибнут, словно у нас война. Сто убийств в месяц! Вчера в Видном, взяли группу цыган, убивавших людей в приличной одежде. Ждали на станции кому тропой по безлюдным местам идти — выслеживали и убивали. Только за вчерашний день они убили шесть человек сошедших с электрички. Это же надо так обнаглеть от равнодушия милиции, чтобы столько в день убивать!.. А вы о высоком!.. Да от такой жизни — хоть день на Багамах!..
— Увидеть Париж и умереть? — Губы Алины скривились в горькой усмешкой.
— Да хотя бы так. Но умирать, конечно, не обязательно.
Алина, даже не кивнув новоявленной сотруднице на её "необязательно", задумчиво пошла в кабинет к главному редактору отдела культуры.
Во многих редакциях были знакомы с Алиной. Но это не значило, что она отличалась журналистской активностью. Она принадлежала к той когорте гипнотически доверявшихся понятиям любви, брака и бабьей судьбы женщин, что в современной Европе напоминают камикадзе, и лишь, чтобы совсем не терять чувства того, что время идет, иногда писала статьи.
Красивая, яркая блондинка, от природы своей из тех, которых "выбирают джентльмены" — по заявлению одной телевизионной девчушки, — Алина из тех, кого могли бы запечатлеть в "Плейбое". Из тех, кто мог бы — получить в расчетливом замужестве, на зависть бабам и старым девам, головокружительную жизнь в Америке или Париже. Не говоря уже о её погибших способностях почти ко всем видам искусства… — так считали те же бабы. Алина при всей своей незаурядной внешности, не то что бы не имела характера, а имела такое терпение, что обстоятельства могли гнуть её, словно из прута дугу невероятно долго. Врожденная неуверенность в себе, толкали Алину на поступки отказа от всего того, за что бы ухватились другие.
Она вышла замуж по любви, долго не веря, что её тоже можно любить, хотя влюблялись в неё часто, но как-то казалось ей, спеша, словно перебирая кандидатуры, а не как одну единственную. Вышла — и как пропала — медленно и незаметно, попав под власть избалованного мужа. Они жили неплохо, можно сказать "слишком жирно" для большинства, мучающегося от безденежья, но жили все-таки неплохо — именно материально. Все остальные Алинины радости заключались в приятии и понимании его радостей. Будоражившая воображение мужского пола шикарная леди-журналистка — легко превратилась в эхо, тень, второй план жизни одного-единственного, мало кому известного среди её былых друзей-приятелей, мужчины. Они всегда отдыхали вроде бы вместе — в барах, в казино, играя в рулетку, на бильярде, путешествуя по странам… но когда ей хотелось в Египет, ему хотелось в Лондон, когда ей хотелось на выставку ему в бильярдную. И она всегда уступала. Всегда. Разве что книги читала совсем иные.
Временами она понимала это, понимала — что лично уже её нет. Была когда-то и вдруг быть перестала. И тогда вскидывала голову, шла… Шла в магазин в поисках его любимого сыра и, заодно, заходила в редакцию. Так появлялась она: то здесь то там, раз в три месяца, выслушивала пожелания, приносила статейку, которую успевала накропать урывками между готовкой ужина, стиркой, и обязательным вечерним выходом в свет местных бизнесменов, обычно молча кучкующихся в бильярдной, или выяснявших отношения только при помощи показательно классных карамболей или "дураков". Там ей приходилось играть одновременно две роли — европейской женщины играющей с мужчинами на равных и восточной — не заходящей вперед своего мужчины и не говорящей, когда её не спрашивают. С трудом научившись молчать, она молча принимала даже комплименты, которых было все меньше и меньше. И так как бы украв время, собрав его по минуткам, словно соткав рубашку, собрав с миру по нитке, она выдавала нечто в виде статейки и исчезала. Через полгода могла появиться перед редактором с таким видом, как будто виделись с ним вчера. И не было ничего удивительного в том что, глядя на неё с сомнением, говорил главный редактор:
