В Куйбышеве Наркоминделу было предоставлено здание, где раньше помещался техникум. Жилье получили в доме поблизости — в помещении какого-то ликвидированного учреждения. И в том и в другом здании еще продолжался ремонт. Но мы все же разместились. Поначалу особенно было трудно без телефонов. Но вскоре их установили. Посольства в большинстве случаев обосновались в старых купеческих особняках.

Первые дни на новом месте были заняты в основном приведением в порядок архива и решением всевозможных текущих, главным образом технических, дел.

6 ноября по случаю 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции в Куйбышевском оперном театре состоялся торжественный вечер. На нем присутствовал дипломатический корпус. Доклад сделал первый заместитель народного комиссара иностранных дел А. Я. Вышинский. На следующий день все узнали, что в Москве состоялось торжественное собрание, на котором с докладом выступил И. В. Сталин, а на Красной площади был проведен парад войск, уходивших прямо от Мавзолея В. И. Ленина на фронт защищать столицу нашей Родины.

Через два дня Б. Ф. Поддероб, В. Н. Павлов и я получили указание вернуться в Москву, где при остававшемся там наркоме иностранных дел В. М. Молотове была создана оперативная рабочая группа.

Рано утром 9 ноября мы вылетели на двухмоторном транспортном самолете из Куйбышева и к середине дня приземлились на аэродроме близ Ногинска. Из-за активности немецкой истребительной авиации. Центральный аэропорт и Внуково не принимали. Из Ногинска долго добирались на машине по заснеженному и обледенелому шоссе. Находясь в Москве, я стал свидетелем как тревожных дней конца ноября, так и ликования москвичей в связи с блестящей победой советских войск у ворот столицы в ходе контрнаступления, развернувшегося в начале декабря 1941 года.

Мы — участники оперативной группы при наркоме иностранных дел — ничего не знали о готовившемся контрнаступлении. Поэтому сообщение о поражении гитлеровских войск под Москвой было для нас приятной неожиданностью. Помню, как, придя утром в Кремль после нескольких часов сна в холодном подвале здания Наркоминдела на Кузнецком мосту и развернув еще пахнувшую типографской краской «Правду», я увидел это волнующее сообщение. Рядом были помещены фотографии: засыпанная снегом искореженная боевая техника врага, нацистские вояки с поднятыми руками, сдающиеся в плен. Все мы давно хотели услышать такое сообщение, ждали его, твердо верили, что враг будет остановлен у стен столицы и отброшен назад. И вот наконец это свершилось! Трудно передать чувство радости и душевного подъема, которое все мы испытали при этом известии.

На рассвете 7 декабря 1941 г. без предупреждения японские самолеты, поднявшиеся с незаметно пересекших Тихий океан авианосцев, обрушились на американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор на Гавайских островах, где находилось крупное соединение военно-морского флота США. В результате бомбового удара несколько американских кораблей взорвалось и затонуло, большое число самолетов было выведено из строя. В Соединенных Штатах до сих пор продолжается спор о том, насколько японское нападение было тогда неожиданным для высшего руководства в Вашингтоне. Многие полагают, что в Белом доме знали за несколько дней и уж, во всяком случае, за несколько часов до начала атаки о намерениях Японии. Эта точка зрения подкрепляется, в частности, тем, что американская разведка раскрыла японский дипломатический код и расшифровала секретные телеграммы, поступавшие из Токио японскому послу в столице США.

В этой связи представляет интерес составленная одним из ответственных работников Белого дома Робертом Шервудом запись, где воспроизводится обстановка накануне японского нападения на Пёрл-Харбор.

В овальном кабинете Белого дома президент Ф. Д. Рузвельт и Гарри Гопкинс обсуждали текущие дела. В это время в кабинет вошел командор Шульц, бывший в то время помощником капитана Бардела, который, в свою очередь, был помощником президента по военно-морским делам. Шульц принес пакет с дешифрованной телеграммой японского правительства своему послу в Вашингтоне. Президент прочел телеграмму и передал ее Гопкинсу. Ознакомившись с текстом, Гопкинс вернул телеграмму Рузвельту. Как вспоминает Шульц, президент Рузвельт сказал при этом, обращаясь к Гопкинсу:

— Это означает войну.

Гопкинс высказал мнение, что, судя по всему, японцы произведут внезапную атаку. Президент согласился с этим и сказал, что американцы не могут нанести превентивный удар.

— Мы демократическая страна, — добавил Рузвельт. — Мы миролюбивый народ, но после японской атаки у нас будет неплохой послужной список.

Итак, в овальной комнате Белого дома было, принято решение ничего не предпринимать для упреждения японского нападения и ждать развития событий.

Комментируя эту сцену, Роберт Шервурд следующим образом охарактеризовал ситуацию. Рузвельт понимал, что нападение Японии неизбежно. Но он находился под давлением изоляционистов, обладавших прочными позициями в конгрессе. Даже нападение Японии на британские или голландские владения в районе Тихого океана не могло изменить положения. Для вступления Америки в войну должно было создаться положение, когда Соединенные Штаты оказались бы перед дулом пистолета, когда им надо было бы либо ответить ударом на удар, либо навсегда сойти со сцены как великая держава.

Нападение на территорию США было единственное, что японцы могли предпринять, чтобы помочь Рузвельту решить стоящую перед ним дилемму, и они сделали это одним ударом, причем столь вызывающим образом, что разобщенные и находившиеся в замешательстве американцы сразу же сплотились, обрели единство и уверенность.

Как впоследствии выяснилось, генеральный штаб также получил сведения о предстоящей японской атаке. Но генерал Маршалл, который в то время был начальником штаба, не связался сразу же после этого по телефону с командующим американскими военно-морскими силами в Гонолулу, хотя мог это сделать и соответствующий аппарат стоял у него на столе. В ходе расследования этого дела комиссией конгресса генерал Маршалл дал следующее объяснение: среди различных факторов, которые побудили его не пользоваться телефоном, было опасение того, что японцы дешифруют или во всяком случае установят факт объявления американским командованием тревоги на своих базах на Гавайях. Японцы могли бы ухватиться за это, использовав против правительства США ту часть американской общественности, которая занимала изоляционистские позиции, и изобразить дело так, будто Вашингтон готовится к каким-то действиям, которые могут заставить Японию напасть на США. Зато после японской атаки правительство смогло решительно потребовать от конгресса объявления войны Японии. Выступая по радио через два дня после японского нападения на Пёрл-Харбор, президент Рузвельт заявил:

— Мы должны признать, что наши враги осуществили блестящий акт дезинформации, отлично рассчитанный и выполненный с большой ловкостью. Это, конечно, было чрезвычайно бесчестным делом, но мы должны смотреть в лицо тому факту, что современная война, ведущаяся в манере нацистов, — вообще грязное дело. Мы не хотели ее, мы не хотели вступать в нее, но мы оказались втянутыми в нее и мы будем драться, используя средства, которыми мы располагаем.

Поступившие в Москву первые сообщения иностранных телеграфных агентств о катастрофе в Пёрл-Харборе были немногословны, но сразу же стало ясно: произошло одно из важнейших событий второй мировой войны. Удар по Пёрл-Харбору, несомненно, означал неизбежность вступления в войну Соединенных Штатов, правда, пока еще только с Японией, а не с Германией. Но уже и это существенным образом меняло соотношение сил в мировом конфликте. Теперь особенно важное значение имело то, как будет реагировать на случившееся гитлеровская Германия — союзница Японии.

Выступление Японии против США было вовсе не той акцией, какую ожидал Гитлер. Летом и осенью 1941 года Берлин всячески убеждал японское правительство напасть на Советский Союз. 10 июля, то есть в разгар немецкого наступления на советском фронте, министр иностранных дел Германии Риббентроп направил немецкому послу в Токио следующую телеграмму: