Из ответа Рузвельта видно, что Вашингтон без энтузиазма встретил идею Черчилля о двусторонней встрече. Особенно американцев, видимо, не устраивала перспектива обсуждения в их отсутствие проблемы Дальнего Востока.
«Я полагаю, — писал президент, — что Сталин в настоящее время весьма чувствителен в отношении любого возможного сомнения по поводу его намерения помочь нам на Дальнем Востоке. По Вашей просьбе я поручу Гарриману оказать Вам помощь, которую Вы можете счесть желательной. Мне не представляется целесообразным или полезным быть представленным Стеттиниусом или Маршаллом».
Американцев к тому же заботило то, как бы Черчилль не вступил со Сталиным в соглашения, которые могли бы связать Соединенные Штаты.
В связи с этим Рузвельт направил Сталину через Гарримана специальное послание с разъяснением, что премьер-министр не уполномочен говорить от имени Соединенных Штатов.
Еще до того, как это послание было получено в Москве, Гарриман посетил Сталина, чтобы передать ему портрет Рузвельта, написанный известным американским художником Джо Дэвидсоном. Гарриман вспоминает, что Сталин был весьма тронут вниманием президента. Он внимательно рассматривал портрет, а затем сказал, что обнаруживает тут не только поразительное сходство с оригиналом, но и прекрасное произведение искусства.
Затем состоялся обмен мнениями о ситуации на Дальнем Востоке. Гарриман заверил Сталина, что Рузвельт никогда не сомневался относительно готовности Советского Союза принять участие в войне против Японии. Сталин проинформировал Гарримана о том, что он вызвал командующего дальневосточными сухопутными силами генерала Шевченко в Москву для предварительных переговоров с генералом Дином о планировании предстоящих операций. Гарриман был весьма удовлетворен этой беседой.
Вскоре он получил послание Рузвельта, в котором послу поручалось участвовать в переговорах Черчилля со Сталиным, но лишь в качестве наблюдателя. Гарриман был этим разочарован. Он считал, что следовало бы более активно поддержать Черчилля в его попытках добиться уступок от Сталина по польскому вопросу, поскольку, по мнению Гарримана, в этом были заинтересованы и Соединенные Штаты. На следующий день Гарриман телеграфировал президенту: «Ваши инструкции понял. Есть один вопрос, по которому я надеюсь добиться определенного взаимопонимания между Сталиным и премьер-министром, а именно: положение в Польше. Представляется, что решение становится все более трудным по мере развития событий. Я надеюсь, что Вы не будете возражать, если премьер-министр все же сможет выработать совместно со Сталиным нечто такое что не связывало бы Вас и не вынудило бы придерживаться какой-то определенной линии».
Гарриман, несомненно, хотел помочь Черчиллю в предстоящих переговорах. Он считал, что предупреждение Рузвельта о том, что любые соглашения, выработанные в Москве во время пребывания там Черчилля, не будут обязательными и не свяжут Соединенные Штаты, уменьшит заинтересованность Сталина в достижении конкретной договоренности. Но Рузвельт настоял на своем.
Странное предложение
Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль и его министр иностранных дел Антони Иден прибыли в Москву во второй половине дня 9 октября 1944 г. Вечером того же дня предстояла беседа с главой Советского правительства. Но до того Черчилль счел необходимым встретиться с американским послом. Во время этой встречи британский премьер выразил разочарование тем, что Вашингтон уклонился от официального участия в предстоящих переговорах в Москве. Тем не менее Черчилль обещал держать Гарримана в курсе дела и позаботиться о том, чтобы американского посла приглашали на встречи, где будет более широкий состав участников. Тем самым англичане попытались хоть как-то приобщить американцев к переговорам двух лидеров. Но в большинстве бесед Черчилля с главой Советского правительства Гарриман не участвовал. Не было его и на первой встрече, состоявшейся в Кремле поздно вечером 9 октября и вызвавшей впоследствии немалый международный резонанс. Именно на этой встрече британский премьер предпринял акцию, которую он сам назвал «грязной и грубой».
Черчилль и Сталин встретились как старые знакомые.
И в самом деле, это была их третья встреча, к тому же они вели друг с другом регулярную переписку. Сталин поинтересовался, как прошло путешествие, и внимательно выслушал рассказ Черчилля о его длительном перелете. Затем перешли к польскому вопросу и без особого труда договорились о приглашении Миколайчика в Москву для переговоров с представителями Польского комитета национального освобождения. Тут-то Черчилль и коснулся темы, которая больше всего его интересовала.
— Давайте урегулируем наши дела на Балканах, — сказал он. — Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас там имеются интересы, наши миссии и агенты. Давайте избежим столкновений по мелким делам. Поскольку речь идет об Англии и России, то как Вы думаете, если бы вы имели 90 % влияния в Румынии, а мы, скажем, 90 % влияния в Греции? И 50 % на 50 % в Югославии?
Пока его слова переводились на русский язык, Черчилль набросал на листе бумаги эти процентные соотношения и подтолкнул листок Сталину через стол. Тот мельком взглянул на него и вернул обратно Черчиллю. Наступила пауза. Листок лежал на столе. Черчилль к нему не притронулся. Наконец он произнес:
— Не будет ли сочтено слишком циничным, что мы так запросто решили вопросы, затрагивающие миллионы людей? Давайте лучше сожжем эту бумагу…
— Нет, держите ее у себя, — сказал Сталин.
Черчилль сложил листок пополам и спрятал его в карман.
В послании, которое спустя два дня, 11 октября, Черчилль отправил из Москвы президенту Рузвельту, он ограничился по поводу этого инцидента лишь следующим сообщением: «Совершенно необходимо, чтобы мы попытались достичь общей точки зрения относительно Балкан с тем, чтобы предотвратить гражданскую войну в ряде стран, при которой, видимо, Вы и я симпатизировали бы одной стране, а Сталин — другой. Я буду держать Вас в курсе всего этого, и ничего не будет урегулировано, кроме как в порядке предварительной договоренности между Британией и Россией с тем, чтобы это было в дальнейшем обсуждено и урегулировано вместе с Вами. На этой основе, я уверен, Вы не будете возражать против нашей попытки добиться единого мнения с русскими».
12 октября посол Гарриман посетил Черчилля в его московской резиденции. Было позднее утро, но премьер по своей давней привычке находился еще в постели и что-то диктовал. Гарриман вспоминает: «Он зачитал мне проект письма, которое только что составил для отправки Сталину. Там излагалась интерпретация предложений о процентном соотношении». Гарриман сказал Черчиллю, что Рузвельт и Хэлл отрицательно отнесутся к подобному письму, если оно будет отправлено. В этот момент в спальню вошел Иден. Обращаясь к нему, Черчилль сказал: «Антони, вот тут Аверелл думает, что нам не следует отсылать это послание Сталину». Письмо так и не было отослано.
Впоследствии вокруг пресловутого листка, исписанного Черчиллем во время встречи в Кремле 9 октября 1944 г., было много всевозможных спекуляций. Уверяли, будто имела место «договоренность» между Лондоном и Москвой о «разделе сфер влияния» на Балканах, которая, дескать, предопределила поведение участников «договоренности» в ходе последующих событий. Некоторые даже приходят к умозаключению, что, не будь этой «договоренности», вся послевоенная Юго-Восточная Европа выглядела бы иначе. В действительности нет никаких оснований интерпретировать таким образом этот инцидент. Даже по тому, как описал происходившее сам Черчилль, видно, что никакой договоренности, а тем более какого-то формального соглашения не было и в помине.
В самом деле, что же произошло? Черчилль написал на листке свои процентные соотношения. Сталин взглянул на них и, ни слова не говоря, вернул листок британскому премьеру. Черчилль предложил сжечь листок, видимо, рассчитывая, что в случае согласия собеседника возникла бы ситуация некоего «сообщничества» по уничтожению «компрометирующего документа». Но Сталин не дал британскому премьеру никакого повода для подобных умозаключений. Он небрежно заметил, что Черчилль может сохранить листок, явно показав, что не придает ему особого значения. Вот, собственно, и все!
