Летние ночи коротки; незаметно подкралась предрассветная серость. Ральф дежурил во вторую смену, с одним из солдат. Звали солдата, как выяснилось, Устин, все дежурство он проклевал носом, сидя на сундуке, но не спал – всякий раз, когда Ральф, проверяя его, негромко звал, Устин тут же поднимал голову. Не рывком, спросонья, а неспешно и равномерно, и взгляд при этом у него оставался осмысленным. Да и мушкет Устин так и продержал до рассвета в руках, уперев прикладом в камень между сапог. Заснул – точно выронил бы.

Альмея со своими мрачноватыми горцами устроилась поодаль; один из горцев тоже не спал, дежурил. Сидел в сторонке, скрестив ноги и сгорбившись.

В общем, переночевали, можно сказать, благополучно. Правда, Фример, пробудившись, вид имел недовольный, кряхтел – спать на камнях, даже и прогретых за день, невеликое удовольствие. Алекс тоже выглядел безрадостным, но жаловаться и не подумал.

Шаланда мирно прокачалась на ленивой волне там, где ее и оставили. Ральф слазил, посмотрел – воды под пайолами снова не обнаружил. Восторженно поцокал языком, отдавая должное талантам древних корабелов. Заодно повнимательнее изучил остатки такелажа на фаште – место, где крепилась пята шеглы, куда заводились страли и сингалеты, сарты и потарации. Позже он несколько раз спрашивал себя: зачем все это делал? На что надеялся?

«Гаджибей» с «Дельфином» в полдень не пришли. Не пришли и после полудня. О мысок, откуда они должны были появиться, все, включая солдат, глаза обмозолили. Фример мрачнел чем дальше, тем сильнее, в глазах Александра начала проявляться первая растерянность. Зато Ральф не преминул отметить едва заметную торжествующую улыбку на губах Альмеи Сократес, которую та старательно прятала, если видела, что на не смотрят.

И разговоры не клеились. За все время удалось перемолвиться парой слов с Фримером и десятком – с Александром. Чтобы отвлечься, Ральф кликнул солдата – опять Устина – и ушел в ангар поглядеть на шеглы. Разобрать, прикинуть, что куда должно крепиться. Вырезать из подходящей деревяги локоть к тимону (старый, рассохшийся и обветшалый, годился разве что еще разок до острова доправить).

Судя по мачтам, паруса найденная шаланда носила бермудские. Однако самих парусов в ангаре не нашлось, а если бы и нашлись – тряпье это было бы, а не паруса. Корпус шаланды мог пережить столетия относительно целым, но паруса – никогда. Не нашлось и живых концов – истлели, умерли. А ржавые металлические тросы годились разве что на страли и сарты, мачту держать.

Поскольку Зимородок был хоть чем-то занят, время для него шло быстрее. Александр же с Фримером к четвертому часу пополудни просто извелись. Видимо, из-за нервного ожидания никто не задался вопросом: а чего, собственно, ждет Альмея Сократес, по ее словам удравшая от папаши?

А потом из-за мыска медленно выгреб тузик. В нем сидели человек шесть, но греб только один, причем единственным веслом. Не вставив в шкарму – с рук, как гондольер. Александр с капитаном словно завороженные направились к самому краю причала, туда, где пирс заканчивался и сливался с волноломом. Ральф бросил возню с такелажем и подался туда же, только бегом – ему еще надо было обогнуть почти всю бухту. Он даже не обернулся на Устина, которому ничего более не оставалось, как подхватить мушкет и пуститься следом.

Они подоспели на край пирса как раз вовремя – тузик догреб и боцман «Гаджибея» Катран, не говоря ни слова, бросил конец окаменевшему лицом Фримеру.

Из тузика выбрались шестеро; одного, не способного выбраться на пирс самостоятельно, вынесли на руках. Исмаэль Джуда, единственный при шпаге, в оборванной и окровавленной одежде, выступил вперед и предстал перед Александром и Фримером.

– Ваше Высочество! Мой капитан! – иссохшим голосом человека, который не пил по меньшей мере сутки, доложил он. – На нас напали. Мы сражались до последнего, но их было втрое больше. Сражались все, и наши солдаты, и матросы «Гаджибея» и «Дельфина». С «Дельфина» не уцелел никто. Всех, кого вы видите, обезоружили, связали и бросили в трюм одного из напавших кораблей. К счастью, один из нас сумел спрятать нож в башмаке. Мы выждали до ночи, зарезали троих охранников, завладели их оружием, украли шлюпку и бежали. На всех у нас одна-единственная шпага и два ножа. Весь день мы гребли вдоль берега, готовые в любой момент пристать и скрыться от преследования, но нас почему-то не преследовали. Это… Это все, Ваше Высочество, мой капитан. И, ради всего святого, дайте воды…

Глядя на этих измученных и израненных людей, сложно было предположить, что рассказ Исмаэля Джуды лжив.

Капитан Фример, мрачнее самой мрачной тучи, играл желваками на скулах.

– Кто это был? – наконец проронил он.

– Матросы говорят, это были джалитинские головорезы Назима Сократеса. Нас перехватили пять кораблей. Сократес рассчитывал пленить вас и принца Александра и страшно разгневался, когда вас и Его Высочества на борту не обнаружилось.

Что-то заставило Ральфа Зимородка обернуться именно сейчас – шагах в пяти позади стояла Альмея Сократес. Она, без сомнений, слышала все. В глазах ее полыхал гнев и она была прекрасна в гневе – даже прекраснее, чем обычно.

Возвращающегося с берега министра морского ведомства Люциуса Микелу принц Георг заметил издали. Потому что ждал и выглядывал его.

Трехмачтовая баркентина «Дева Лусия» в составе эскадры из шести кораблей пришла в Истанбул вчера и Люциус Микела тотчас отправился на берег. Число его шпионов и осведомителей в любом восточном порту исчислению не поддавалось, это Георг понял довольно быстро. Понял принц и то, что информация, которую добывал Микела, большею частью правдива и реально ценна.

Сам Георг на берег сходить не стал. Он слонялся по кораблю, то и дело спускаясь в каюту отца и возвращаясь наверх, на палубу.

Король Альбиона второй месяц пребывал в беспамятстве, в которое впал вскоре после усмирения мятежников Эборакума. Он лежал на подушках, до груди укрытый золоченым атласным одеялом, бледный и высохший.

Лучшие дворцовые лекари беспомощно разводили руками.

Король Теренс был, без сомнений, жив: он дышал (о чем неоспоримо свидетельствовало поднесенное к лицу зеркало – оно запотевало); иногда сглатывал осторожно, по ложечке, подносимую воду или жидкую кашицу на крепком бульоне. Но при этом не открывал глаз, не приходил в сознание и почти не испражнялся. Его дважды в день массировали, дабы избежать возникновения пролежней, а затем омывали.

И ждали, когда монарх очнется.

Когда король впал в это странное состояние между жизнью и смертью, Георг и советники незамедлительно провели тайное совещание. Король давно не показывался подданным и объяснять его затворничество хворью далее не представлялось возможным: Альбионом не мог править немощный старик. Народ желал правителя активного, сильного и, разумеется, харизматичного, особенно после того, как Эрик развешал на кольях вдоль эборакумского тракта зачинщиков подавленного мятежа. Изменения в поведении старших братьев Георг уловил безошибочно. Назревал передел власти, которого необходимо было любой ценой избежать.

Выход был найден, хотя сначала могло показаться, что это не выход, а отступление.

Король отправляется с высочайшей монаршей миссией в восточные провинции; принц Эрик остается в Лондиниуме наместником, принц Финней – его правой рукой. Одним махом Георг и советник Иткаль решали две проблемы: предотвращение открытого бунта старших принцев и встречу Александра, который отправился к берегам Эвксины за сокровищами «Капитании». Не страшно, что пришлось отплыть раньше, чем рассчитывали: во-первых, снижался почти до нуля риск опоздать, а во-вторых…

Во-вторых, чудодейственное нечто, способное даровать людям бессмертие, без всяких сомнений, способно также исцелять хвори. Появлялся реальный шанс пробудить и вылечить короля месяца на два раньше, чем это нечто с «Капитании» было бы доставлено в Лондиниум. Триумфальное же возвращение здорового короля в Альбион исключало всякие провокации со стороны старших принцев в борьбе за корону: против полного сил отца не решился бы выступить ни прямодушный тугодум Эрик, ни тем более хитрец-Финней.