— Что, ко мне не могут прийти друзья?!

— Пусть они идут на свои дачи, а мы бездомные.

— Мы с ней здесь ляжем.

— Ну да, мы наверху ляжем, как всегда, — не понял он… — Что здесь ляжете?!

— Внизу ляжем.

— ТЫ с НЕЙ?! Не ляжете! Ведь только вчера, Анвар, ты… — он захихикал.

— Что?

— Останься, Анвар, умоляю тебя! Пусть они все уходят… Куда ты идешь?!

— Мы сидим здесь как два сыча!.. За своей девушкой!

— Девушкой, да это же блядь, а не девушка! Неужели ты не видишь?! Девушка, ха-ха-ха!

— Пусти меня! Я хочу дома, семьи детей, а не тебя! Наши отношения тупик!

— Я не пущу тебя, Анвар! — он схватился за ручку двери. — Я не позволю тебе погибнуть!

— Не пустишь?! — и я с наслаждением, выдавая всю свою внутреннюю ярость и, зная, что делаю то, чего он не ожидает, изо всей силы два раза пнул в дверь. — Не пустишь… Не пустишь?!

— Бей, бей наш дом!.. Когда кони сыты — они бьют копытом!

— Я выломаю дверь! — я снова пнул дверь. — Я устал здесь, мы как в бункере здесь.

— В тебя бес вселился!

— Да, я блядун!

— Стой, нет, Анвар! Я тебя сейчас ударю, ёпт таю…

И я ударил его, он упал на табуретку и ударился головой об стену. На него повалились какие-то пыльные вещи.

Я открыл дверь.

Он выскочил следом за мной на крыльцо.

— Анвар! — шепотом прокричал он во все горло.

Я пошел, вернулся.

— Ты ведешь себя, как ревнивая баба!

А он стоял и трясся. Эти блестки со свечей облепили все его лицо, шею и руки. Кожа искрилась, как у тетки на великосветском балу. Маруся, наверное, подумала, что он это специально, что он конкретный педик.

«Ты ведешь себя, как ревнивая баба! Как ревнивая баба себя ведет! Он как баба ревнивая!»

— Анвар, не уходи! Мой гвоздик пропал!

— Что?

— Пропал мой талисман — мой гвоздик из крыши чеховского дома… это ты его украл!

— Пошел ты!

От ворот прискакал Кен и, защищая меня, отважно лаял и обещал разорвать его при малейшем приближении ко мне. Я пошел к воротам, а Кен возвращался к крыльцу и лаял, словно предупреждая на всякий случай.

Серафимыч замер на крыльце — несуразная, бессмысленная и одинокая фигурка. Под яркой лампочкой вилось облако мошкары. Я сглотнул пересохшим горлом.

По аллее парка Дома творчества кто-то бежал и громко орал. Это была Глаша. Маруся успокаивала ее.

— Я дала ему по яйцам… я пришла, а он спит! Он спит, я подошла и пнула его по яйцам, я разбила вазу… его мать подралась… что у меня здесь?!

На ее лице были кровавые царапины.

— Пошлите ко мне… Что я наделала… его мать дралась… что со мной будет?! Они завтра скажут маме!

— Успокойся, Глаш… Ничего не будет, он сам виноват.

— Да-а, он не пришел… он спит.

Мы уже подходили к даче Бурятова, когда из темноты прискакал отважный Кен.

Мы не включали свет. Я вставал и садился с выпученными глазами. Где-то в темноте Маруся успокаивала Глашу. Легли. В ночи за окном соловьи лупили по рельсам и вспарывали провода. Синими вспышками хохотала тьма.

Недаром мне снился этот ужасный сон про тебя, в котором Канаева протягивает мне кровавый коктейль и говорит: «Пей, это сперма Анвара».

Остальное при разговоре, если он тебе нужен.

В пятницу мне вдруг показалось, что произошло что-то хорошее, и я услышал быстрый, весенний топот его ног по доскам крыльца.

Он шел ко мне и корчился, словно бы в ужасе.

— Ан… ан… я просто так позвонил Стелле Вильевне, а там был Гена, ее сын, и он гАв-гАврит: передаю для вашего друга телефонограмму. Я знал, Анвар, я чувствовал, недаром мне Толька сегодня снился в белой рубашке, я записал, вот.

На мятой бумаге его большими скачущими словами было записано: «Как можно быстрее позвонить эксперту по драматургии Союза Театральных деятелей Лидии Васильевне».

Вот оно, вот так вот оно и происходит.

— Помнишь, как она спросила: а кто вы, собственно говоря, такие?

— Да-да, а мне еще так тоскливо стало. И я, будто насмехаясь над всей нашей ситуацией, ответил как бы с вызовом: «Я Степной барон».

— А я выдал весь свой текст, что я «по работе с молодыми авторами».

— Так, сегодня пятница, я, наверное, не дАждусь! — ликовал он. — Хорошо, что я еще и Радушевской письмо написал… ах, какое письмо — проза!

Всю субботу и воскресенье эта записка, лежащая на серванте как нечто обыденное, вроде записки с перечислением продуктов, которые необходимо купить, радовала и грела меня, вспоминал о ней и замирал в предощущении счастливых перемен. Я был слегка равнодушен, ироничен к себе, чувствовал себя утонченным и ранимым.

— Так, мы с тобой в Москву, наверное, на автобусах поедем, через Ново-Переделкино, а то у электричек перерыв бАлыной будет… Боже мой, боже мой. Сейчас чай попьем, а потом поедим еще перед дорогой. Боже мой, надо пАсчитать, во сколько нам выйти из дома… и Канаева снилась сегодня, блядь такая!

— Посмотри в окно, тогда плохой сон не сбудется.

Он стоял и смотрел в окно.

— Хороший там все-таки вид, — засмеялся он. — Помнишь, Анварик, как смешно у нас мясо висело за окном, и какие-то птички проклевывали дырки, и мясо упало, а я думал, что это Сычев старый окорок.

Выходил курить на крыльцо, как в старые времена, и слышал, как он поет на кухне, подражая Вадиму Козину и Петру Лещенко вместе взятым.

Как сказать ему, что я сегодня встречаюсь с Марусинькой?!

Летний блеск автомобильных крыш на Страстном бульваре. Здание со скромной табличкой Союз театральных деятелей.

Он остался ждать меня внизу, я обернулся в дверях и увидел, как он, уже никого не замечая, в волнении теребит рукой в кармане член.

Широкие каменные лестницы кончились, и я снова узнал эту скрипучую, словно бы уже чердачную лестницу. Кровяное давление поднималось, и все как бы вспухало: ступени, перила, ковер и даже дверная ручка в ладони. Вспомнил этот низкий потолок, стопки рукописей. Она — ссутулившись за столом и свесив каре седых волос, этот блеск ее выпуклых глаз, этот взгляд, будто сомневающийся — понял ее человек или нет? Я ходил здесь сгорбившись, хотя не задел бы головой потолок. Сел в кресло, неожиданно глубоко провалился и сидел с идиотским видом. Сейчас я чувствовал свое превосходство и ждал, что же такое она мне сообщит, теперь получалось, что я им стал нужен, и я приготовился внимательно все выслушать и на все согласиться.

— ……………………, — говорила она, показывая на мою рукопись, на которой было что-то написано с восклицательным знаком в конце.

— ………………, — сказала она. — Да вы не радуйтесь так, еще рано радоваться.

— Да-да, конечно, — в душе просквозил холодок.

— Пьеса интересная, но еще сырая, над ней нужно работать, это как раз то, что нам и нужно было…………………атр………….

— Ах, да-да, знаю этот театр. Нет, это имя не слышал, надо будет…

— ………………жете……………мнили? — уточнила она.

— Нет, да, а лучше я запишу, на всякий случай.

«Надо будет добавить к „Крику слона“, как люди доказали, что не имеют права жить на земле, только бабочки, собаки и дети».

— Ну, записывайте.

— Да, да. Не пишет.

— Вот возьмите мою ручку.

— Знаете как, как будто и ручка волнуется.

— 31 мая, Ярославский вокзал…

— Ну что?! Что она сказала тебе, эта женщина?

Я внимательно посмотрел на него и промолчал.

— Что, что, Анвар?

— Для начала руку вынь из кармана, чувак.

— Вот… все…

— Это пиздец, бля, — сказал я.

— Что все? А?

— Это ВСЕ просто пиздец какой-то.

— Я не понимаю, Анвар.

Я увидел, как он теребит своей высохшей ручкой мальчика сумку, и чуть не расхохотался.

— Они будут СТАВИТЬ ЕЕ в каком-то учебном театре где-то, где усадьба Островского, Щелыково — авторская сцена какая-то, надо на поезде ехать… какой-то молодой режиссер Сергей Бахтияров из этого театра «За Арбатской норой».