— А… о… У…

— Потом по итогам этого одна из пьес поедет в Америку.

— А… у… о, — корчился он.

— Но она говорит, рано радоваться.

— Это ТЫ поедешь в Америку, я знаю, только ТЫ один… Как…ка я счастлив, Анвар, я мечтал, я бога умолял об этом… ты единственный, только ты один прорвался! О, боже.

Он крупно дрожал, тянул меня куда-то.

— Подожди, Анварик, я должен все обдумать, что ты сказал. Давай сюда зайдем. Нет, сюда.

В радостном ослеплении мы зашли с ним в гулкий и пустой подъезд старинного особняка. Огромные площадки, ажурные лестницы, гигантское арочное окно, лепнина потолков, стен и старые советские почтовые ящики.

— Я всё-всё должен обдумать… так… о боже, я дожил, старый идиот, о, Анварик! — он тряс руками и сгибался пополам. — О-о-о… у-у-у… Зачем мы сюда зашли куда-то. О-о-о, Анварик, я никуда сейчас не пойду, я думал, схожу к этой по своей работе мы с тобой выпьем. Анварик, наконец-то, о боже мой, я никуда-никуда не пойду сегодня; пойдем с тобой на Патриаршие пруды, вА-Азьмем бутылку вина, нет, пошли возьмем самого лучшего шампанского в «Елисеевском», может быть, «Голицинского красного»… Ты представляешь, что ты совершил, какой рывок, ёпт таю. Мы им всем показали!

POLY PLAST Всемирная Академия счастья.

Он шел, все еще держа меня за руку, потом вдруг замер в толпе, его повело в сторону, и он засмеялся, странно, будто рассыпающаяся шарманка, у него во рту не хватало сбоку двух зубов, а другие были желтые. И где-то там, за своими лихорадочными мыслями я грустно отметил, что никто и никогда так не радовался за меня, как этот несчастный человек.

«Kaiser „Monarch“» — Купи счастливую рубашку — ВЫИГРАЙ БОТИНКИ.

— Ты давай, иди по своим делам, как ты хотел, — холодно и задумчиво сказал я. — Не будем сегодня пить.

— Ты что, Анвар, ты за кого меня принимаешь? Ха-ха-ха… Какие дела, для меня нет дел важнее твоего, ты что, пошли они все, ты что?! Пойдем на Патриаршие, помнишь, как тем летом? Ведь у нас с тобой такой праздник сегодня! Да, именно об этом я мечтал! Именно так, как сон сбывается!

Winston. Встретимся в баре! Ночные Partyзаны!

— Я договорился встретиться с Марусей через час.

— Ну и что? А-а… что?! Ты шутишь, какая Маруся, при чем тут это? — как говорила Елена Ефимовна.

— Я уже пообещал ей встретиться через час.

Он ехидно, тонко засмеялся, снова обнажая щербатый рот.

— Ты… ты ей… ты уже что-то обещаешь этой скособоченной потаскушке, — он вскинул руки и сел на корточки в потоке людей напротив редакции «Московских новостей». — Ты её везде ставишь, будто это сакраментальная мелодия жизни.

Он корячился внизу, как каракатица. Я ненавидел это его красное, насупившееся лицо.

— Ну вставай! Остынь. Я всё объясню тебе, — спокойно продолжал я. — Втроем будем снимать квартиру…

Он вскочил, поправил сумку и рысью побежал назад.

— Ну куда ты?!

— Поцелуйте меня в жопу! — крикнул он.

Я махнул рукой… и очутился на Пушкинской площади, она шла мне навстречу, щурясь и действительно клоня голову набок, как он и говорил. Так странно было, что во всем огромном городе она идет только ко мне, что я знаю этого человека.

— Ну что они тебе сказали?

— Да-а, плохо, — сказал я угрюмо. — Очень плохо всё!

— A-а, — протянула она.

— Ну что, как всегда сказали, что пьеса бездарная, что время потрачено впустую. Звали, оказывается, чтобы только критику высказать.

— Что ж, не расстраивайся, ты еще что-нибудь напишешь, — говорила она и смотрела на меня с недоверием.

— Все так говорят, а все равно очень плохо, время потрачено и вот я без денег, без всего. Зачем ты связалась с неудачником?

— Не надо так, Анвар, все еще будет хорошо… Давай я пива куплю? Ты какое будешь?

— «Афанасий».

— У тебя еще все впереди.

— Хватит, не продолжай, мне еще хуже от этих пошлых слов.

— Откроешь пиво, Анвар.

— Сама открывай.

Горестно сгорбившись, она возвращалась к киоску, где продавец открыл ей пиво.

— Я понимаю тебя, Анвар.

Она ничем не выдала себя, только испуг в глазах.

— Нет, Маруся, ты меня не понимаешь! — радостно вскрикнул я. — Потому что все наоборот, она сказала, что пьеса интересная, что ее будут ставить, что я могу поехать в Америку, — я легонько потряс ее за плечи. — Вообще одно то, что она назвала ее ПЬЕСОЙ.

Она сидела на скамье, поджав под себя ноги, клонила голову по своему обыкновению и смотрела на меня с испугом и недоверием в глазах.

Сидя на этой скамье, захлебываясь от восторга, ватным от счастья голосом я пересказал ей сцену про наркоманов. Мимо ходили какие-то левые действующие лица и происходили ремарки.

— Как я рада за тебя!

— Марусь, а пошли на Патриаршие пруды.

— Пошли, я тоже хочу куда-то пойти.

И мне особенно хотелось отметить, что мы с Марусей целуемся здесь на скамейке, как те, кому я когда-то завидовал, хотелось посмотреть на это особенным взглядом, восхититься, прочувствовать и запомнить, но не получалось.

Мы спускались вниз по Бронной.

— А вот здесь было классное кафе «У нас на Бронной», где я выпил с первой стипендии. Смешно, а вот в этом доме живет Глаша Грошина, с которой училась моя бывшая жена.

Прошли мимо заброшенного кафе с аистом в кустах, мимо памятника замерзшему Блоку. Свернули, шли, болтая, и заблудились. Ходили между старинных зданий и не могли найти Патриаршие пруды в каких-то трех шагах от нас. Потом уже в недоумении я спросил дорогу у милиционера возле посольства. Он махнул рукой в ту сторону. Уже темнело, пышная, мавританская зелень из-за высокой ограды старинного особняка. Редкие люди. Мы никогда не найдем с ней Патриаршие пруды, они будут обводить нас и никогда не пустят к себе, потому что там сейчас были мы с Серафимычем, мы пили красное шампанское «Новый Свет», кричали, перебивая друг друга и хохотали, в сладостном предощущении будущей новой жизни. А мы с Марусей взяли еще пива и сидели на скамейке, напротив памятника Блоку, через дорогу.

— А поехали ко мне, — сказала она. — Анварик.

Приятно было ехать ночной улицей в открытом метро, в неизвестные еще для меня края Москвы.

Кен бросился с диким лаем и так плясал и прыгал, что завалился на спину.

— Я сейчас, — сказала она и прикрыла за собой стеклянные двустворчатые двери.

На кресле лежал ее маленький портфельчик. Она вышла, склонив голову набок.

— Погуляешь с Кеном, ладно… вот еще вина возьми, — она дала мне денег из большого женского кошелька.

В каком-то отупении я бродил с ним у светящихся окон. Кен с беззаветной храбростью бросался на каждого, кто приближался ко мне ближе, чем на три шага. Он все тащил меня куда-то. А потом я заблудился, а номера дома не знал.

— Маруся, Маруся! — кричал я.

Где-то хлопнула форточка, я пошел туда.

— Маруся! Маруся!

Может, Кен меня приведет? Она стояла с телефонной трубкой в раме ярко освещенного окна и смеялась. И этот ее смех, и поводок в моей руке, и открытое окно на долю секунды вызвали вечное ощущение дома.

Она покормила Кена и закрыла его за стеклянной дверью. Потом мы пили это сладкое, похожее на варенье вино, я продешевил.

— Знаешь, я купила специальный эротический крем.

— Ого!

— Давай его попробуем.

Она сидела на высоком, как в баре стульчике, а я входил в нее, такую легкую и будто бы сосредоточившуюся только в одном месте. Горели окна соседних домов, пищала машина. Она была спокойнее здесь, расслабленнее и стонала, будто раньше запрещала себе это.

Особого удовольствия от крема не было, только жжение, которое хотелось утолить, истереть об нее.

— Можешь помочиться?

— Анвар! Зачем?

— Просто.

— Нет… не получается… никак… он прижимает, что ли…

— Тогда я в тебя.

— Только немножко.

— Нет… у меня тоже никак… слишком напряженно.