Было очень плохо. Лежал, не раздеваясь, как настоящий бомж, скрючивался. Не хотелось жить. Наверное, что-то вроде «месячных». Он принес какую-то сильную израильскую таблетку, и боялся что-либо сказать. Ушел, я слышал, как он ходит из конца в конец длинного коридора и вздыхает. Проглотил таблетку и ужаснулся тому, что потерял всякий жизненный смысл. Вспомнил Нелли и снова ужаснулся потери смысла. Он ускользал из каждого воспоминания, вымывался из всех слайдов примитивного диафильма моей жизни.

Я снова услышал его длинный вздох и позвал к себе.

— Я там, там лягу, чтобы не раздражать твою боль, — шептал он.

Оттого, что он был такой уродливый, было особенно жалко его и особенно приятно любить. Необычные, чужие, ЕЕ мысли, чувства, движения и некое телесное знание, что все это его такое липкое сообщает мне жизнь, подпитывает меня.

Из тех, далеких моих лет пел японский магнитофон на полу. Вспоминал свои юношеские любови, и было грустно и жалко всего несостоявшегося, несбывшегося, чистого и потерянного.

Ночью он меня окликнул: «Анвар!»

— Что? Что, Алексей Серафимович? — спросил я.

Он спал, и я понял, что мне это приснилось. Лежал и смотрел на него, на тонкую, вздрагивающую руку мальчика на моем бедре.

Они наступали. Далекий гул канонады. Потом ближе. Что-то обрушилось. Бегает Витька Балаев, другие мои одноклассники. Из соседней двери вышла беременная Аселька. Попросила закурить. Я страшно возмутился. Задохнулся, а потом понял, что она не соображает, она снова забыла, что беременна. Она послушала меня. Замерла, посмотрела в сторону гула, а потом прилегла на носилки на колесиках. А я видел, что уже давно пора отступать, и не знал, как ей сказать об этом. И от страха близкой смерти тоже лег и прижался к ней, почувствовав ее большой жесткий живот с вывернутым пупком. Мне стало хорошо. За окном снег и война. Все отступили и бросили нас. Скоро сюда ворвутся враги и примут нас за мертвых. А мы лежали, прижавшись друг к другу, и я щупал, разминал пальцами её большой и вялый член.

Снял с карточки деньги. В магазине решил померить джинсы, чтобы просто посмотреть на себя в этих джинсах «Левис», серых и бархатистых, как мышиная шкурка. Одел и почувствовал их своими, не выдержал и купил. У меня с ними начнется новая жизнь, с девушкой познакомлюсь. Отложил часть денег для Димки, и купил Суходолову бритвенный станок «Жиллет».

В сиреневом летнем вечере я брёл от метро «Тверская» к метро «Маяковская». Прошел мимо каменных львов, похожих на лягушек, возле Музея революции. Во дворе музея броневик, с которого вроде бы выступал Ленин, и железный фонарный столб 1905 года с дырой от снаряда. Машины обгоняли меня, а потом я догонял их, застывших в пробке, потом они снова обгоняли меня. Я любил эту дорогу, мне всегда казалось, что я встречу здесь новых друзей. Никого не встретил, было особенно пусто на душе оттого, что так много людей вокруг. Их громкие разговоры, новые жесты, оживленная радость, все слишком, потому что радость была фальшивой, вымученной, и за ней таился страх неминуемого наказания и вечное ожидание того, что все это скоро кончится.

Я дошел до «Маяковской» и вернулся назад к «Русскому бистро». Серафимыча не было. Я считал в уме, чтобы досчитать до тридцати, как всегда, и уйти. Досчитал до ста, потом снова до тридцати. Его не было.

«Может, он и вправду попал под машину, слепой дурак?!»

Я зашел в кафе, взял синтетическую медовуху, пил и смотрел в большое, во всю стену окно.

«Может быть, его сбила та иномарка, про которую я только что подумал? Почему не купит очки?! А потому что он хочет казаться молодым и красивым. И да, в очках сильнее будет видно, что он косой, да, точно. Ну и что, зато под машину не попал бы!»

Он ходил возле окна с большой сумкой и подслеповато всматривался в проходящих мимо парней, заходил вперед и всматривался.

— Привет, это я. Вот, вот я, — громко сказал я, вставая перед ним.

— А-а, — сказал он равнодушно.

— А ты чего с такой сумкой?

— Да так…

— Может, зайдем сюда?

— Я не хочу, — брезгливо сказал он.

— А что тогда?

— Не знаю, пойдем вон туда отойдем.

— Пойдем, — сказал я и закурил.

В какой-то момент увидел его лицо, его плешь среди длинных серо-седых волос, и стало омерзительно, страшно. Почти ненавидел его.

— Что случилось, Алексей Серафимович? Вы можете сказать?

Он нервно обогнал меня, будто хотел уйти совсем, дошел быстро до маленькой ограды в Мамоновском переулке, быстро поставил сумку, просто ткнул ее в землю, вздохнул прерывисто, как долго плакавший ребенок, сел на ограду.

— Они меня выгнали! — некрасиво, истерично сказал он. — Выбросили на улицу!

— И чего? — спросил я. «Он сам так всегда спрашивал».

— Ничего, ничего особенного. О, какой же я беспробудный мудак! Мечтатель, я — магнитофон «Романтик». Я… что уж теперь говорить.

— Ну и что, все равно скоро в Ялту уедем, хули они нам?

— Мороков двадцать лет жил у нас с Саней Михайловной.

— Да, я знаю…

— Они так всегда дрались со своим братом Толькой, я думал, они убьют друг друга. Толька бил его головой об асфальт, а я подставлял под его затылок свои руки, — он вытянул передо мной свои ладони, одну большую мужскую, а другую мальчишескую. — Я думал, он убьет его, у меня все руки были в крови. Толик, Толик, что ты делаешь?!

— А чего это они, вот так выгнали? Что случилось хоть?

— Это она, Канаева, это она его подговорила, они уже заранее спланировали это, она еще в поезде накрутила его, и он…

— Ну ладно, ладно, Алексей Серафимович, — я смотрел на его скрюченное тельце, улыбался и оглядывался на прохожих.

— Они не успели войти, и сразу все началось, она еще прочитала мое письмо, где я написал, что Баранова хочет устроить меня на работу, она прочитала, и вот с такой рожей аж вывалилась из туалета. Вова, ты знаешь, что он за нашей спиной договаривается с нашими врагами, он предатель, он предатель, Вова. Мне только Юку жалко, он один пожалел меня в этой семье, я видел, что ему жалко меня. Все там осталось: книги, моя любимая английская чашка, только трусы и носки собрал, вот, под жопу лет, оказался на улице.

— Закурите…

Он взял сигарету и просто мял ее в руке, как успокоительное средство.

— Как мы теперь с тобой будем жить? Не бросай меня, Анвар?

— Не брошу.

— Он кричал, что я испортил тем маслом паркет. Это он, который, фу…

Он искрошил всю сигарету на землю и недоуменно смотрел вниз.

— Всё, мне надо успокоиться, как баба, все, это можно было предположить, все…

— Да.

— Я спокоен, мне все равно.

Из офиса вышел охранник и хмуро закурил.

— Что, мешаем? — иронично сказал Суходолов. — Мы вам мешаем, да? Вы думаете, что нас можно вот так, как мусор какой-то, да?! Я не уйду, Анвар, я здесь буду сидеть!

— Пошли, пошли, — сказал я, подмигивая надувающемуся охраннику.

— Где здесь написано, что тут нельзя сидеть?! Это что — Тауэр?!

— Пошли же…

— Скоты! Кто они такие?! Кто им дал право устанавливать свои правила здесь?! Понастроили здесь свои бессмысленные офисы!

Я взял его сумку, в которой звякала кружка, пошли вниз по Тверской.

Когда переходили через дорогу на Пушкинской, он держался за мой рукав. Потом он звонил полковнику из телефона-автомата, потом еще раз звонил возле Центрального телеграфа, чтобы пожить у него. И пьяный полковник сказал, что у него сейчас баба, и он не может его принять. Так всегда, все одно к одному.

Он потер волосы и пошел вперед, будто у него была цель. Потом пошел очень медленно.

— Почему мне всегда так не везет? Даже мать не могла меня нормально родить.

— Ладно. Можно будет попробовать вдвоем снимать квартиру, — говорил я и не верил в свои слова.