— Что?

— Он вскрыл себе вены, «Скорая» увезла. В очках такой, да?

— Да-а…

Круговое мелькание пролетов. Вспученный линолеум коридора, выбоины и следы от окурков на стенах. Двери. Пыльное, грязное окно в конце, в открытой форточке свежее, яркожелтое свечение. Подходит к двери в конце коридора. Поднимает с пола окурок и, опалив зажигалкой фильтр, закуривает.

— Юра, открой, это я — Анвар, — тихо. — Я вернулся.

Стучит. Тишина.

— Нет, что ли, никого?!

Отходит, громко топая. Тихо возвращается, слушает.

Шепот. Звук отодвигаемой задвижки.

Да-да, так надо будет сделать, мол, спокойно, Юра это ограбление.

Дверь приоткрывается и высовывается голова.

— А! Бабай! Ты че, вернулся, что ли?

— Я. Да…

Смеется, обнимает. Как всегда эта Юркина манера стукаться лбом в плечо.

— Давай, проходи, не стесняйся, будь, как дома, обувь можешь не снимать, — ищет кого-то за спиной Анвара.

Комната. Кровать. Маленький щуплый паренек курит. Налысо остриженная голова. Большие уши. Испуганные серые глаза. В углу большая дорожная сумка «Marlboro». Еще одна кровать, полосатый матрас с желтыми разводами. Индийский земляничный чай, маргарин Rama, ЯЛОВИЧИНА — тушкована вермишель… Ели!

— Ну, ты чё сидишь, как будто человека съел?! — склоняется Юра к пареньку. — Поздоровайся с дядей.

— Паша.

— Анвар.

— Как-как?

— Анвар. Был такой еще, Анвар Саадат, если знаешь, конечно.

— A-а… не-ет…

— Ты глянь-ка, Бабай? У него печатка на мизинце. Мол, крутняк, Аль Пачино, на хрен. Откуда вы такие беретесь?! Лучше бы ногти почистил.

— Достал уже, блин! — Паша прячет руку в карман. — А чё тогда сам говорил: подари, подари…

— Это мой друг! Вот. Кровный, без булды, — Юра стукается лбом в плечо Анвара, обнимает его. — Друзья закадык, братья… Да он барон, бля! А ты чё приехал-то, в командировку, что ли?

— Я, Юра…

— О! Хорошо, что ты пришел! Я тебе стих почитаю. Ночью написал. Вот глянь. Сядь, или нет, прислонись к стене, а то упадешь, ха-ха!

Значит, денег нет… скажет «нет» как всегда. А ты еще боялся, как бы он тебе не выслал долг в Алмату.

Вершат унылую работу

метаморфозы естества.

Как будто с фресок позолота,

с дерев осыпалась листва.

— А?! Скажи: клас-с! Или вот, — ищет другую запись на обоях. — Как золото на дне лотка — дни, озаренные тобой. Не то. Вот:

— Нет, лучше — а застрелиться не могу, — исправляет букву на стене. — Как будто выбрит и покаян, а… а застрелиться не могу. Так лучше! — отходит и любуется.

И тогда все это было точно, как сейчас, исправлял букву, и было чье-то движение и какой-то вопрос.

— А романы свои тут тоже на обоях пишут? Войну и мир, нафиг! — Паша.

— Он тоже поэт, — Юра, показывая на Пашу.

— Угу.

— Хреновый поэт!

— Пошел ты.

— Тоже учишься здесь?

— Не-ет, я проездом… в Африку еду.

— Серьезно, Бабай!

— В Африку?

— Прикидай, но? — закуривает. — К жене еду. Насовсем, нафиг!

— К жене? Она что, негритянка, что ли?

— Да нет. Она там на фирме работает… Юрок, а где моя барсетка?

— Откуда вы такие беретесь?! Ба-арсетка, — кидая со шкафа сумочку. — Драная, шоферская сумка. Ба-арсетка!

— Вот, визитка ее.

— Гвинея Биссау… Ничего себе. Она еврейка, да?

— Отец еврей, мать хохлушка. Русская, можно сказать. Но.

— А-африка, — «ты так наивно радуйся, играй — ведь ему так хорошо сейчас, хотя действительно у…».

— Охо-хо, боже мой…

— Ты чего, Анвар?

— Да нет, ничего, просто завидую тебе.

— Да я сам себе завидую, нафиг! Даже не верю до сих пор.

— Дай докурю. Фу, свинья! Весь фильтр обслюнявил! — Юра обжигает фильтр зажигалкой, брезгливо осматривает.

— Я вообще курил, а не слюнявил.

— Это все монопенисуально.

— Ох ты, ёпт таю, ученый какой… Анвар, ты в «Барби» разбираешься?

— В чем?

— В куклах «Барби». Я тут дочке куклу купил…

— У тебя дочка есть?

— Окса-анка, три года уже.

Противно так рот растягивает. Ботинки с квадратными носами. Как они могут эту херню носить?! Воротник рубахи грязный. Муж, бля.

— Вот, в ГУМе купил, сказали, что не китайская.

Юра ухмыляется у окна.

— Кла-ассная кукла, Паш!

А тебе, Анвар, ночевать теперь негде из-за этого козла.

— Она при всех делах, прикидай? Даже в животе дырка для ребенка. И дети, как мышатки, ей-богу. Я офигел, когда увидел!

— Придумают-же, а? Лишь бы продать.

— Жене духи купил, — достает коробочку. — Ничего?

— Ду-ухи, блядь! Что, у нее там своего парфюма нет, что ли? — спрашивает Юра. — И вообще, что ты мне здесь свой сидор потрошишь?! А?!

— Кла-ассный запах — горький, он очень идет женщинам.

— Чё там классного, Анвар? Давай, как раньше, — Юра стукается лбом в плечо Анвара. — Сейчас чайку запаганим. Не крепкий, не-ет, но чтоб «купец», чтобы ложка стояла! А? О жизни покракаем…

На улице скрежет тормозов. Жесткий и тупой звук удара. Паша, вытянув худую шею, смотрит в окно.

— Ой, бля-а-а, — болезненно морщится. — Мужика сбили, вон-вон, гля, отлетел куда, лежит весь такой. Туда. Аж нога не туда вывернулась. Не дай бог, не дай бог! Тьфу-тьфу! Тьфу, не дай бог!

— Как же я ему завидую!

— Тьфу-тьфу… Ты че, больной, что ли, на всю голову, Юрок?!

— Как же я завидую, что сейчас приедет «Скорая», его положат на носилки, привезут в Склиф и сразу вколят морфий.

— Какой морфий, Юрок?! — хихикает. — Он умер уже! Если ботинки слетели, значит, насмерть, каждый водила тебе скажет.

— Ну, все. Пора, — Юра стукается лбом в плечо Паши. — Пора идти за чеком, Пашок-мешок. Давай деньжат, я быстренько обернусь.

— Юрок, не обижайся, я не буду.

— А теперь подумай хорошенько и попробуй еще раз.

— Юрок, я завязал.

Так же мог лежать я. И весь мой скарб из коробок по всей улице… пишущая машинка, бумаги, книги, бритвенный станок с потертым лезвием.

— А куда ты, Юр? Что случилось?

— Забвения надо купить, Бабай. Мы с ним вместе начинали. Боже мой! Рисовались, каждому лишнему кубику дозы радовались, в ладоши хлопали, кураж такой был — что ты — все по-взрослому… эх, помнишь, Павлушка? Ну, все, кончай ебать мурочку, давай деньги и я пошел, здесь пять минут всего-то идти.

— Юрок, я уже полгода не ширялся. Слез я, Юрок.

— Ты че, козленок, горя, что ли, не видел?! Фу, бля! Объясняю еще раз. Надо полсотни лавэ. Для тебя! Не для меня! Ведь я приду, и ты попросишь у меня. Да-ай, Юрок ширнуться. Юрок, дай ширнуться.

Смешно, конечно.

— Во-во. Так и будет, Бабай! Вот увидишь.

— Я не попрошу, Юрок. Точно тебе говорю!

— Фу, чушок! Не ожидал я от тебя такого.

— Юр, извини, я не буду.

— Паша, я беру дешево. Задарма.

Как лицо кривится, как будто заплачет сейчас, он всегда так, как будто кожу лица по черепу размазывает.

— Еще раз говорю тебе — чек стоит семьдесят. Я у тебя прошу полста.

— Юрок, однозначно, — Паша невидящим взглядом в окно.

Юра идет к двери. Поворачивает голову и поднимает вверх указательный палец.

— Поцелуйте меня в спину! Ниже… ниже… ниже. О! — вытягивает палец, замирает. — О-о!

Юра одевается.

Новая, бля, кожаная куртка у него, а ты, как бомж, Анвар.

— Бабай, у тебя, случайно, жетончика на метро не будет?

— He-а, Юр.

Юра уходит.

Шесть часов уже! Ебаный ты, ебанный Юра. На иглу меня чуть не подсадил, чтобы в рабство свое взять, это первое. Благодаря тебе у меня пропали туфли и зонт, это второе. И денег не выслал мне в Алмату, как обещал, а я жду, идиот, голодаю там хожу. Музыкальный центр проводникам отдал за место.