— Дим, ты мне еще подлил, что ли?

— …о… у…бя… ыло…ка…

— Ты знаешь, Дим, что на Цейлоне, когда наступает полнолуние, то вводят военное положение. На улюцы города выходят патрули и выезжают все танки, все три танки… танка. Фу-ух…

— Тебе надо освежиться, Анварка.

— Почему вы не спрашиваете почему?

— Почему?

— Потому, что они все любят друг друга. Все! Люди, львы, тигры, обезьяны. Даже слоны! В полно-ик-луние особенно… Мне бы позвонить надо, Дим он…

— В Перделкино вернуться?

Я отчетливо увидел грязные трещины на столешнице, но когда поднял глаза, стол поднялся тоже, поднялся еще выше, и вдруг я почувствовал затылком бетонный пол.

«Обычный человек 46-го размера. Не жадный, не спонсор»…

«…не склонна к худобе»… «Соблазнительная украинская пышечка на ПМЖ в Германию»… «Красавица с хорошими манерами, 100 % девственница, для очень состоятельного господина»… «Студентки, модельная внешность, для состоятельных господ»… «…Эльвира, Набережные челны»… «Интересные азиатки для VIPa»… «От меня ушла жена, и я потерял смысл жизни. Автолюбитель. Не спонсор. С ч/ю и без м/п».

Я прочитал и оглянулся, со стыдом глядя в глаза своего стороннего наблюдателя. Это объявление в газете «Знакомства» было про меня. И я, так же, как этот «автолюбитель и не спонсор с ч/ю» потерял смысл великой жизни только потому, что потерял жену. С нею я забывал о главном за бесконечными и пустейшими мелочами повседневной семейщины. У меня была программа-минимум — работать, смотреть телевизор, электоратиться, сдерживать себя, чтобы не обидеть жену, чтобы ночью с удовольствием кончать в нее, и все. Я захотел сесть, хотя и так сидел.

Асель не любила меня. Мгновенно я вспомнил все наши дни до последнего. Это мне всё казалось, что я сомневался в своей любви к ней, а теперь я понял, что это она не любила меня, а порой ненавидела. Я увидел ее лицо — «У меня такие кукольные черты лица», её злобное лицо, кричащее на меня из тех дней, и мне захотелось срочно вернуться назад, сбегать туда и забрать у нее свои годы, свои нервы, силу, все-все свое, даже сперму. Ответить на все ее выпады с убийственным сегодняшним знанием, высказать все, о чем я молчал, жалея ее, оберегая ее. И у меня заболело сердце той напряженной надсадной болью, какой оно часто болело с нею. Как могла молодая, неглупая девушка, начинающая эту жизнь, так мучить своего мужчину, мешать и завидовать ему, с удвоенной силой ненавидеть его за то, что он такой, какой он есть, попался на ее пути. Но зачем ей это было нужно?! Ладно, черт с ней, но зачем это было нужно мне? Вот уже пятый год я только о ней и думаю — с иезуитской целенаправленностью, сосредоточенно, талантливо думаю только о ней. Почему эта случка стала для меня законной? Как это получилось? Кто сказал мне, что я уже могу поставить крест на себе ради случайного и равнодушного человека?! Какой мудак сказал, что мне именно вот таким образом нужно становиться мужчиной?! Что за страшная и тупая татарская сила… Год спустя Асель снова догнала меня и пнула в сердце.

— Какой дурак! — прошептал я.

Стоял, с ужасом чувствуя, как мимо меня прошла жизнь. Я кожей чувствовал колыхание этих рядов. Что это было — заговор, проклятье, приворот, кто заклинил мою голову на ней?! Поднялся наверх, дрожащими руками достал из кармана вырезку из журнала «Вог», с фотографией девушки — Асельки в идеале, и скомкал ее, потом аккуратно разгладил на столе и с наслаждением порвал, жалея, что бумага так быстро рвется. Я уничтожал ее как мистический код зомби.

Далеко на станции взревел локомотив тяжелого товарняка, потом еще и еще. Он кричал и кричал, как одинокий, смертельно раненый слон.

Слава богу, и как я счастлив, Асель, что ты меня бросила! Как счастлив я в своем несчастье, какую великую свободу ты даровала мне, какие светлые были написаны мелодии, одухотворившие мою грусть, какие прекрасные люди вдруг появились, чтобы сочувствовать и весело и беззаботно спасать меня на этом горестном и чудацком пути, как вкусны и жгучи стали все напитки, даже самые дешевые и поддельные. Ей тогда показалось, что она уничтожила меня и прогнала умирать. И я вел себя верно, как человек, который три года провел в доспехах, утыканных изнутри иглами, и когда меня освободили, я закричал, ведь я уже свыкся со своими иглами и тяжестью.

Закурил и не поверил, что наконец-то свободен теперь, что я по-настоящему задумался о смысле жизни, и он мучает меня. Не верил счастью своему, оглядывался, с ужасом ожидая, что сейчас откроется дверь и запыхавшаяся, веселая Асель с ласками бросится на мою шею, а потом пройдет на кухню и скажет, что Епрст++$+)(*&Л, а так же упрчхер%$-3-внписщздец4…

Я стоял, боясь пошевелиться, боясь нарушить хрупкое равновесие между моим одиночеством и великим, прекрасным миром.

С недавних пор у него появилась дурацкая привычка ковыряться в ногтях и между пальцев ног. Как я не замечал этого раньше? И эта потливая смазка.

— ………………, — весело смеясь, говорил он и щелкал ногтем.

Но ведь в пьесе нет какой-то мысли, в ней какая-то пустота.

— ……………, — захихикал он. — А он Во-ва, просто ВО ВА!

Какие-то Юра с Пашей, какой-то истеричный Анвар, какой-то непонятный Суходол…

— …все эти Мороковы, Болотниковы, моя мать, кагэбэшники…

Тускло светила лампа под потолком, тени люстры по стенам, я обошел Серафимыча, моя тень на столе.

— …что она могла мне дать, Анвар?

Я привстал, поправил. Он, наверное, давно не мылся, пахло отвратительно, это был мужской запах, крепкий и отвратный.

— …человеческая подлость не имеет границ — вот и вся логика, — сказал он и щелкнул ногтем.

Зачем я собрал всех этих людей на бумаге, зарисовки про наркоманов, как это уже пошло, ты опоздал, надо опережать время, ты наоборот отстал, поздравляю, спасибо, хули… Я изнывал от боли, которую сам же себе и придумал.

— ………… — противно шептал он.

— Нет, спасибо.

— …………… — неприятно хрипел он.

Ему нравятся женские хриплые голоса. Вот он и сам подпускает хрипотцу, думает, что это так красиво, романтично, хрупко и упаднически, и вообще, как в каком-нибудь романе Ремарка. А у тебя и этого даже нет, Ремарка до сих пор в метро читают.

— ……………, — отвратительным шепотом хрипел он.

Издалека, приближаясь к станции, короткими и тяжкими тире гудел товарняк. Серафимыч подтянул коленку на стул и щелкал ногтем. Гудок товарняка ближе и громче. Я взял, открыл ящик и положил, этого там не было. Я стоял и смотрел на свою тень на столе.

Громко закричал товарняк.

— ……………, — говорил он.

Слон… да, это… замерзающий в снегах одинокий слон, он кричит о любви и о том, что все будет не так, он их всех соединяет.

Анвар. Слышишь, как будто кричит слон?

— Что, какой слон? — не понял он.

«КРИК СЛОНА».

— Давай, выпьем? — радостно сказал я.

«Крик слона».

— Давай, я уже боюсь тебе предложить, ёпт таю, — сказал он и весело щелкнул ногтем. — Тем более что в Бразилии карнавал и королю Момо сегодня передадут символические ключи от города.

— Серьезно?

— Абсолютно! А у нас мороз под сорок, ёпт таю.

— Ну, тогда точно надо принять.

И я захохотал.

— А давай пойдем и устроим Сычу психотронное преследование? Забросаем снежками, на хрен! — Он сморщил нос и захихикал.

— Да, только разденемся!

— Ты что?!

Я разделся до гола и с горящими бенгальскими огнями выбежал на снег под наше окно. Падал плашмя на холодный пух, смешил его всякими движениями, а он оглядывался и бегал за мной со своей курткой и весело матерился. Потом мы свалились.