родственник бедный, гость на чужом пиру!

Как он себя жалеет — до слез из близоруких глаз!

Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.

Были и нехудые минуты, любовь и проч.

Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,

шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь

на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,

из разрыв-травы; где дикая конопля

непременно сияет алым, как маков цвет.

Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,

а сам ты — должно быть — будешь рыдать на корме, стручок,

потому как жук, пораженец (твердит Зевес); не позовет

тебя Афродита, и не сойдется на животе пиджачок

с черными пуговицами из насекомых минорных нот.

*     *

 *

Сквозь ропот автострад, дым — пригородный, смутный,

чахоточные пустыри,

надтреснутые дни, украденные утра,

сквозь слезы Эммы Бовари —

нестись бог весть куда, над ивой и осиной;

тем и огромен тот полет,

что воздух кованый с ржавеющею силой

сопротивляется, поет

о том, что лес озябший свежевымыт,

надкрылья — уголья, свобода — легкий труд,

что всё в конце концов отыщут и отнимут

и вряд ли отдадут,

пространство — рукопись, и время — только слово,

и нелюбовь — полынное вино,

а все-таки лететь, и не дано иного,

иного не дано.

*     *

 *

Часы настенные, покуда батарейка

не села, тикают, усами шевеля,

судьба, твердят, индейка, жизнь копейка,

а вместо неба — мать сыра земля.

День — прах, час — прах, но присягать на верность

победоносной вечности страшней,

чем с лупою в руке рассматривать поверхность

поделочных камней.

Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?

Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?

Когда бы мы в конце концов не умирали,

когда бы стали мы — безглазый минерал!

Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?

Да, яшма. Кто, томясь, глядит

из зарослей, пульсируя под диском

луны? Тигровый глаз. А кто кровоточит

магнитным полем? Гематит. Ну, вот и

утешились. И се, глагол времен

не так уж скорбен. Время для зевоты,

закутывания, снов. Что камень? Он

песка предшественник — морского ли, речного.

Так речь твоя, так твой разъятый стих

когда-то ляжет, умерев, в основу

других речей — спокойных и простых.

Стансы

Постарел, обнищал? Скулишь, смолишь натощак?

Разве смысл у жизни один? Как минимум шесть.

Пожилые люди всегда говорят о простых вещах.

По одежке встречают, хранят смолоду честь.

Не умеешь растить полынь — не беда, мой свет.

Закупи на станции у ровесницы невеликий букет

васильков, только не сетуй на власть немногих

пресмыкающихся, чешуйчатых, многоногих.

Воображаемый самодержец, подобный мне!

Разве ты не родился в бездрожжевой, но ржаной стране?

Не рыдал ли ты молодым, от блаженства едва дыша,

над учебником ранней смерти для ВПШ?

Мысли мои вращаются вкруг смены времен года.

Лето сухое выдалось, а теперь — ну что за погода!

Под меховым зонтом семеня на службу, сосед-скорняк

знай бормочет, что суть в корнях, а василек — сорняк.

У кого там капал в стихах прохудившийся водопроводный кран?

Тот был — сверчок советский, а я — то ли цикада, то ли варан,

поднимающий рыльце к звездам — сколько им лет гореть,

ни состариться, ни влюбиться, ни умереть…

Слушай

Время жужжит вполсилы, мерно и незаметно,

прибирая одних, а других до сих пор не тронув.

Чтобы не видеть его зрачков, чтобы не слышать ветра,

кожей закрой глаза, как говорил Платонов,

уши заткни паклей, кисти рук (ибо они устали)

оберни колючими шерстяными

варежками с вывязанными коричневыми крестами.

Осязание тоже грех, потому что имя —

(для младенца пеленка, для взрослого погребальное полотно,

для подростка надежда, теплая и молодая) —

это образ гордыни, созвучный русскому времени, но

испокон веков сражающийся с ним, рыдая.

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

I

Мой восьмилетний внук стоит посреди лужайки между яблонями, шагах в двадцати против моего окна, и жарко разговаривает с пустым местом. В руках у него палка, иногда он наносит ею удары шпажные, иногда сабельные, до меня долетает “получай!”. Иногда, судя по жестикуляции свободной руки, переходит на доверительные убеждения, похожие на “как же ты, дружище, не понимаешь?”. Пораженный неблагородством, вскидывает ко лбу ладонь — “как можно?”. Но терпение и дружеская проникновенность быстро лопаются, следует: в таком случае — получай!

Мне уже порядочно времени не хочется продолжать то, что я делал на клавиатуре и экране компьютера, поэтому растворяю окно пошире и вслушиваюсь. “Думаешь, негодяй, я позволю тебе издеваться над людьми? — говорит внук. — Думаешь, ты пират и от тебя нет защиты? Получай! Повезло тебе, что мой дедушка ленивый и ничего не умеет. А то уже в прошлом году я имел бы лук и поразил тебя с дальнего расстояния”.

Лжец! Вот уж кто я не, это лентяй. И что значит “ ничего не умеет”? Чего не умею, а что и умею. Дверной замок на веранде, например, врезал, электропроводку на веранду протянул, по науке, через распаечную коробку, вывел на патрон. Что-то еще. Но, конечно, он прав по существу: дедушка я так себе. Лук с самого начала не пошел, орешина была выбрана слишком толстая, почти не гнулась, я подумал, что кряхтеть над ним много, а будет ли стрелять? Сосед стал давать советы, настроение упало. А главное, быть дедушкой — это труд, это выполнение многих статей кодекса. Передать его тебе может только твой дедушка, а не передаст — составляй сам — из книг, из наблюдений. И, что хуже всего, втягивай себя в соображения, а в них, сквозь каждое, продета жилка абстракции, от которой вкус во рту, как лизать медную проволоку.

Одного деда у меня не было от рождения. Рано умер, в Первую мировую. Дома говорили об этом недомолвками, но что не на фронте, а скрываясь от мобилизации, так ли, сяк ли прозвучало. Куда ему воевать: шестеро детей, еврей из захолустья. Перебегал от родственника к родственнику, и инфаркт. Лет, выходило, в сорок.

Второго я видел, мне тогда исполнилось пять. Мама специально повезла в Ригу, показать меня и брата семье. На какой-то день гостевания — война, мы чудом удрали, их немцы всех расстреляли.

Не затем деды как институт существуют, чтобы их у детей, у подростков не было. Вон американская литература полна дедами и внуками. Рабочий механизм семьи — и прозы: дед бьет из ружья ястреба, падающего на цыплят, учит мальчика, как правильно целиться, сажает к себе на лошадь, показывает, как рубить дерево. Американская живопись, не говоря уже фотография: обязательно высокий худой старик и мальчик, вокруг лето, и они вдвоем в темном дверном пролете.