лист замрёт, ветер вполголоса отговорит —

вечно неухожен тот райский сад,

где к простому дереву яблоком человек привит.

Январь 2010

Кадникова Татьяна Владимировна родилась в Пензе. Закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Печаталась в местной прессе, в центральной выступает впервые. Живет в Пензенской обл.

Рассказ

1

Мне приснилась мама.

Что она не умерла.

Что она варит щи, красные, как я любила в детстве.

И компот, который я любила в детстве.

По кухне плыл жар, и вся моя жизнь, нескладная, неуютная, обогрелась вдруг и наполнилась щемящим теплом. Мне было жалко, что она торопится уходить, и я сказала:

— Сама-то не поешь?

— Нет.

Ее уже ждали. Я видела белое облако и мужскую фигурку на берегу.

— Как там Люда? — спросила она, надевая фланелевый халат прямо на платье, в котором ее похоронили. Халат красный, старый, я берегла его, как будто знала, что понадобится.

— А что ей сделается, Людке? — Я протянула маме старые очки. — Толстеет. Богатеет. Колька ее уж полковника получил. Димка — жених.

— Не ссорьтесь. Вас только двое, — строго сказала мама.

Мне показалось: она хотела меня обнять, но вспомнила, что это плохая примета — покойникам обнимать живых.

— Ты сама-то как? — Я запоздало поднялась с табуретки. — Как кормят? — Я не знала, что еще удобно спросить про тот свет.

— Нормально. Я даже поправилась. — Она подняла в доказательство полные руки. — Сейчас отпускать стали. Я сначала к тебе. — Мама взяла пустую сумку, в которой принесла продукты, и шагнула в прихожую.

Я хотела спросить ее про отца, но не успела: она ушла в зеркало.

С утра позвонила сестре Людмиле, чтобы обсудить, к чему все это. Еще бы: сон такой…

Не успела толком рассказать.

— К чему, к чему?! — перебила Людмила. — На кладбище чаще ходить надо. Поминки вовремя справлять, — сразу разозлилась она.

На кладбище к маме мы всегда ходили с Людмилой. Она выступала вожаком стаи родственников. Везла их на своей красивой машине, напихивала престарелых дядей и тетей, как шпроты. И они смирели, вели сердечные беседы с великой Людмилой, толщина и густой голос которой заставляли их вжиматься в сиденье. В руке ее всегда был дорогой букет.

В сумке дорогой алкоголь. В багажнике тряпки для мытья ограды, и она выдавала всем по одной, чтобы не расслаблялись.

Она не позвала меня в этом году, мне не хватило места, и я забыла, — конечно, забыла, что прошло девятнадцать лет. Иногда она не зовет меня из вредности, зная, как я отношусь к этим ритуалам.

— Ты хоть знаешь, что на поминки варят? — начала она нападение.

— Ну, так… приблизительно. Если надо, сориентируюсь.

Я уже чувствовала подвох.

— И это в тридцать с лишним лет, — с ехидным вздохом срифмовала Людмила. — Да-а-а-а, сестра. Ты меня в очередной раз удивила.

Сказав, что звонит сотовый, она положила трубку.

Назревала ссора.

2

Я ее ненавидела все сознательное детство. За то, что она — старшая.

А мне — все “по наследству”. За то, что у нее волосы спадают черной волной, как у немецкой куклы. А у меня детское прозвище — “звонок лохматый”: на голове — разворошенная соломенная копна, а голос — как сигнал sos. Когда я плачу, у меня у самой закладывает уши.

Она тоже хотела другую сестру.

Как только она не издевалась надо мной! Выгоняла меня босиком на снег. Ноги мои ранились корочкой наста. Я театрально выла, призывая небо в свидетели.

Она закрывала меня в старом шифоньере. Это тоже из области пыток холодом. Шифоньер, празднично-желтый, был набит разным пахучим тряпьем, и я, дрожа, лезла в кучу ветоши, как червяк в перегной. Шифоньер стоял на террасе, и могильный холод царил в его недрах.

Иногда мелкие потасовки перерастали в настоящие баталии. Мама садилась на корточки и плакала во время наших драк: “Девочки, вы же покалечите или убьете друг друга”. Она пыталась схватить одну из нас за полу ситцевого халата, когда мы валялись по полу.

Иногда мы мирились, и Люда доверяла мне причесывать свои волосы, делать из них “хвостик”. Тогда я брала большую расческу с колючками на розовом поросячьем брюшке, “массажную”, и осторожно дотрагивалась до ее волос. Заглядывала в лицо: “Не больно?” Она сидела спиной ко мне на детском стульчике и снисходительно повелевала: “Чего боишься-то? Сильней чеши! Главное, чтоб петухов не было!” Давала мне резинку, и я дрожащими ручонками делала сама не знаю что, потея от ответственности.

Когда я рисовала в тетрадке бумажную куклу, то я рисовала свою старшую сестру. И платья, самые лучшие, длинные и пушистые книзу, складывала в шкафчик, сделанный из тетрадки в клеточку. На нем было написано, как на детсадовском, “Люся”.

Если честно, она была настоящей принцессой, нежной и ранимой. Плакала из-за дворовой соседской собаки: “Ну когда ее уберут, мамочка?” Но никто-никто не слышал этого тоненького голоска.

— Что же мы можем сделать? — пожимала мама плечами. — Она дом охраняет. И на цепи. И вы теть Дусю, что ль, не знаете, скандалистку эту…

Я, проходя мимо реденького соседского забора, не могла удержаться от соблазна: дразнила псину, стараясь попасть огрызком яблока в огненную пасть, и злобный пес взвивался на дыбы, приподнимая будку. Будка была здоровенная: сквозь забор с ней не пролезешь.

— Хороший песик, пока! — Я, помахав рукой, весело бежала дальше.

Помню день, когда страшная собака сорвалась и искусала Люду.

Мою сестру, маленькую и худенькую, принесли и положили на диван, почти мертвую. Приехал грустный врач, посидел, обхватив двумя пальцами ее запястье, потом сказал: “Шок”. В душе я поклялась вырасти и застрелить чудовище.

Когда Люду повели в первый класс, мама была на седьмом небе от гордости (семейное предание сохранило это событие). Она играла в дочь, как иногда играют в детей молодые мамы. Люда гордо носила ореол своей необыкновенности.

— Ах, какая девочка! — удивлялись десятиклассницы, трогая ее банты и локоны. Им кто-то сказал о первоклашке небесной красоты. Они специально приходили посмотреть.

— Ну просто кукляшечка! Смотрите: ресницы до бровей достают. Чудо какое!

В восемнадцать она вышла замуж. В день свадьбы ее воздушные кудри образовывали черную корону.

Тоненький нос шевелился, растерянные глаза готовились исторгнуть дождик. Ресницы и челка были почти одинаковой длины. Она нас покидала. Принцесса уезжала в сказочную страну. Там все продавалось, даже сгущенка, не говоря уж об апельсинах и обезжиренной колбасе. Все это было на пышном торжестве.

Белое бумажное платье сестры трепетало, туфельки семенили, ее несло ветром за мужем, горбоносым дядей, на двенадцать лет старше. Я знала: маме он безумно нравился тем, что вместо неразборчивого “здрассть” сквозь зубы, как остальные женихи, говорил “Добрый вечер, Антонина Николаевна!”

и приглашал ее к совместному ужину, который она сама приготовила. Еще у него был бархатный малиновый пиджак, в котором можно было ходить “хоть в театр, хоть в ресторан”. А в ресторане мама ни разу не была.

“Интеллигент до мозга костей”, — хвалилась мама соседке тете Дусе.

Мне заплели две косы, совсем детские. Люда играла роль примерной невесты. Я — примерной сестры невесты. Накануне она подарила мне коробку со своими бумажными куклами.