В “Казани” и “Казани реально” происходит попытка соединения стихов с прозой. Однако некрасовская проза — особа статья. Он говорил стихом, и проза у него строится по поэтическим законам. “Было дело. Мерзлое дерево. Вид / на жительство (на бывшее жительство и на дальнейшее вид). Вид на всё. Видно всё. Где здесь жизнь была. / Где здесь солнце. (Возможно, дело всё в нем.)”.

Канцеляристская идиома “вид на жительство” становится бытийным высказыванием “вид на все”. Ключевое здесь — “Где здесь жизнь была”. Некрасов свидетельствует о жизни, о Казани нынешней и Казани военного времени (“вши фашисты”). Два пласта сосуществуют и создают реальную Казань на пересечении прошлого и настоящего.

Казань можно сказать. Казань Казань всё Казань Казань Казань

Всё можно сказать.

Казань Казань Казань да какая разная разная.

Здесь жизнь

Торжественная жизнь

Казань Казань Казань и действительно Казанский Вокзал в естественном

развитии

Так Казань становится всем, слепком с мироздания. “Все можно сказать” — тут не безразличный релятивизм, а многообразие смыслов, наполненность этими смыслами через край.

Взгляд на Казань — как будто с высоты птичьего полета и одновременно какой-то домашний. Казань — “холм”, если его “как живого погладить”, будет “колючий почему поскольку мечети”.

Казань — место выживания, не случайно появляется и Аллах.

может и не аллах

может и аллах

так решил

Что оставил

(В этих самых

в живых

хотя бы даже и вшивых)

А в живых

Так уж вышло

Поэмы сохраняют лирическое напряжение на всей их протяженности, некрасовская словесная игра тут связывает воедино, казалось бы, отрывочные куски текста.

Трах бах

И станет тут у нас

(ох и ах как

как в эмиратах

да не дай бог

в дураках)

Исчерпывающая формула сегодняшней жизни.

Владислав Кулаков пишет про некрасовскую заумь, точнее отказывается считать некрасовскую словесную игру заумью. Это абсолютно верно. Некрасовский стих, отрывочный на первый взгляд синтаксис оборачиваются высшим смыслом, когда и в самом деле по-другому и не скажешь, стихи вырастают из речевой реальности.

В контексте некрасовской поэмы появляется и “дыр бул щыл” Крученых. Высказывание, в которое включен Крученых: “Тыры пыры / Дыр бул щыл / И будь здоров Татарстан”, обращает эту заумь во вполне человеческую речь. Такой же человеческою речью сказано про Грозного: “Иван Васильевич величайшая был сволочь”. Как говорится, от души.

А так — “Жить / можно жить / тоже / человеческое жилье”. Пусть и щели, и вши, и холод, и голод, но жить можно. Казанские фрагменты — о том, что “всюду жизнь”, о Казани как о метафоре мироздания, о “начале жизни”. Пережив в детстве эвакуацию в Казани, Некрасов вернулся в нее уже в конце жизни, которая таким образом сделала круг. Про “кольцевую композицию” можно говорить еще и в том смысле, что казанский текст — это первая посмертная публикация Некрасова, в то время как и его первая прижизненная публикация в “Синтаксисе” была о Казани (“И я про космическое”).

Некрасов — не только удивительный (лучше: “необходимый”, как сказал Леонид Костюков) поэт, но и отчаянный публицист-полемист. Многие страницы его эссеистики посвящены критике сложившегося за последние два десятилетия положения дел в искусстве. Ключевые слова тут — “блат” и “воровство чужого места”. Имеется в виду то, что в конце 1980-х — начале 1990-х новое “культурное начальство” ознакомило широкую публику не с самыми достойными поэтами и художниками, а с самыми “нахальными”, пробивными.

Критику Некрасова читать прежде всего увлекательно. Как я уже говорила, пишет он прозу по поэтическим законам, его задиристый, ершистый, шершавый стиль — лучшая оболочка для биения мысли. Позволю себе обширную цитату:

“В такой уж мы стране — тут искусство отродясь было не пустяки, а образец, чувствительный индикатор, пример, а кто его знает — может, другой раз и причина… Мы не только родились под полным полновластием — властью власти, властью подлости. Мы видели ее, жили под ней, ей не поддавались, и дожили, и могли видеть, как нарождается новая подлость новой власти. Не с неба сваливается, а рождается вот отсюда, из нас. Во всяком случае, отсюда, где мы. Где мы все-таки могли и еще можем что-то. И хоть что-то там делаем.

Все же так вот и сказать безо всяких уже идеологических околичностей, прямо в физиономию этому новейшему блату и воровству, что оно — блат и воровство в искусстве, что его отлично видно, оно известно и никуда не денется: пусть и не думает, как могло думать предыдущее…”

Это из книги “По-честному или по-другому (Портрет Инфанте)” (М., “Либр”, 1996). Кажется, сказано не только об искусстве, кажется, вообще о нашей нынешней жизни. Некрасов в самом деле был другой, потому что честный. Он мог ошибаться в отдельных людях, что породило множество разных недоумений, но он, по-моему, не ошибался в общей оценке ситуации.

Любимые Некрасовым художники стали знаменитыми. Прошли большие выставки Оскара Рабина, Эрика Булатова, Олега Васильева. Хочется думать, что это произошло не без некрасовского участия. И один в поле воин, если он все принимает так близко к сердцу, как Всеволод Николаевич. И не он один, конечно. Его поддерживали многие художники и поэты, филологи и, конечно, Анна Ивановна.

А как умел поддерживать сам Некрасов! Как-то я после травмы попала в санаторий. Место, где он находился, называлось символично: поселок Некрасовка. Располагалось оно по одной дороге с Малаховкой (там была дача Анны Ивановны и Всеволода Николаевича). И вот Некрасов захотел меня навестить. Захотел непременно приехать на велосипеде, хотя сердце уже было нездоровым.

Как всегда, я читала ему стихи. Но это в тот раз было не главным. Главным было то, что Некрасов привез мне бинокль — настоящий, армейский, огромный. Бинокль я приняла с благодарностью и тут же стала в него смотреть. Один наш общий знакомый поэт высказался так: “Тебе Всеволод Николаевич привез этот бинокль, чтобы ты обозревала мир”. Некрасов как раз и обладал этим свойством — обозревать мир — так, что мир делался ближе, как будто на него смотришь в бинокль. Конечно, с правильной, с нужной стороны.

[1] Кулаков Владислав. Поэзия как факт. Статьи о стихах. М., "Новое литературное обозрение", 1999, стр. 11 - 37.

[2] Плунгян Надя. О Всеволоде Некрасове. Попытка некролога. http o-vsevolode-nekrasove="O-Vsevolode-Nekrasove" pole="pole" www.russ.ru="www.russ.ru"/

[3] Всеволод Некрасов. Казань реально. Публикация Анны Ивановны Журавлевой. - "Знамя", 2009, № 9, стр. 148 - 163.

Елена Римон — литературовед, переводчик. Приехала в Израиль из Куйбышева (Самара) в 1987 году. Преподает на кафедре еврейского наследия университетского центра “Ариэль”. Под ее редакцией, с ее примечаниями и предисловиями вышли антология ивритской литературы в русских переводах (1998), сборник новелл Шмуэля Йосефа Агнона в переводах на русский язык (2004), книги Михаила Бахтина в переводах на иврит (2007, 2008). Эссе входят в готовящуюся к изданию книгу “Жизнь среди других людей”. Живет в Иерусалиме.

Сергею Бочарову, Миле и Йосефу, Голде Ахиэзер, Наде Баловневой, Володе Макаренкову, Виктору Давыдову, Юре и Тане Орлицким, а также Дане Римону (он не сможет все это прочесть, но я ему переведу)