„Не уговоришь ее, — думалъ Кожуховъ, идя въ свою квартиру. — Чего боится? — Вспышки гнѣва старца… Не помретъ!.. А еслибъ и померъ? — Пора… Половина имѣній — ея собственность. Не понимаю!.. Бросилъ бы службу и, до смерти старца, жили бы амуромъ, а тамъ его смерть, свадьба и — впередъ, впередъ… Терпи и того жди, что подвернется добрый молодецъ, въ родѣ этого Могутова, которымъ мы изволили заинтересоваться… Любовь женщины — вѣтеръ, пока нѣтъ брака и дѣтей, а главное — дѣтей… Нѣтъ, чортъ возьми, я далѣе откладывать не буду! При первомъ удобномъ случаѣ переговорю съ нимъ и такъ… У него заговоритъ гордость, желаніе щегольнуть самопожертвованіемъ, явится объясненіе, она, не умѣя лгать, откроетъ все и — дѣло въ шляпѣ… А она красива и притомъ умна, бойка и богата… Нужно торопиться… Могутовъ — что?… А могутъ подвернуться почище угрюмаго студіоза“.

„Сколько въ ней доброты при идеальной красотѣ! — думалъ въ тоже время Львовъ, идя къ гимназіи. — Я буду бояться прикоснуться къ ней, когда она будетъ моей женой… Да будетъ ли?… Но она мнѣ довѣряетъ, спрашиваетъ совѣта, дала порученіе о стихахъ, просила познакомиться… Да, наконецъ, зачѣмъ идти въ учительницы, если только она не желаетъ сдѣлать угодное мнѣ, чтобы приготовить себя въ жены для меня?… Я говорилъ о пансіонѣ, о поэтической жизни при этомъ мужа и жены, когда они любятъ одинъ трудъ, понимаютъ… „Я буду учительницей“, сказала она… И улыбка счастія и довольства заблистала у Львова на лицѣ, и тихо, тихо пошелъ онъ далѣе, а потомъ вдругъ остановился и громко, съ чувствомъ продекламировалъ:

Софья Михайловна много испытала на своемъ — правда, очень не долгомъ — вѣку и знала, какое сильное облегченіе находитъ всякая, грусть въ трудѣ, а потому, какъ только начинало назойливо что-либо тревожить ее, она садилась за работу и работой отгоняла мысль и тревогу далеко прочь. Послѣ катанья, во время обѣда, падчерица была задумчива; Дмитрій Ивановичъ, что дѣлалъ онъ очень часто, занятъ былъ чтеніемъ газетъ, а Софья Михайловна засмотрѣлась на мужа. Она вдругъ нашла его далеко худшимъ, чѣмъ онъ былъ вчера и даже утромъ сегодня. Она не смотрѣла на него вчера и утромъ сегодня и давно уже такъ пристально, какъ теперь. Она сосчитала морщины на его лбу, щекахъ, у рта, сосчитала число зубовъ во рту, когда онъ раскрывалъ ротъ для пріема пищи, нашла носъ его опустившимся концомъ внизъ, волосы — безжизненными, руки — трясущимися, и пришла къ заключенію, что супругъ ея — почти мертвецъ.

«Только глаза бодро смотрятъ, — думала она потомъ, — да голову держитъ прямо… И онъ хочетъ, чтобъ я тревожила его!.. Я еще молода, — мое отъ меня не уйдетъ…. И онъ еще молодъ и можетъ терпѣть… А что если онъ полюбитъ другую?!.. Онъ здоровъ и силенъ, кровь заиграетъ, явится страсть, — можетъ полюбить другую, болѣе меня красивую, моложе меня… Жалѣй одного и потеряй другаго…»

«Жалѣй одного и потеряй другаго» — эта мысль тревожила и не покидала Софью Михайловну до конца обѣда, но, вставъ изъ-за стола, она не пыталась найти выходъ изъ этой Сциллы и Харибды, а прибѣгла къ своему обыкновенному способу разрѣшать трудно разрѣшимое: сѣла за работу — и тревога пропала. Она сильно любила Кожухова, но она еще была молода, сознавала свою красоту, много терпѣла въ жизни, вѣрила въ милость Бога, надѣялась на судьбу и, что самое важное, безсознательносильно вѣрила въ предопредѣленіе, — и работой отгоняла не только тревогу, но и все то, что могло бы разрушить, при долгой думѣ, ея инстинктивную вѣру въ предопредѣленіе.

Дмитрій Ивановичъ, обыкновенно, послѣ обѣда ложился спать на часъ, потомъ отправлялся въ управу и рѣдко когда приходилъ оттуда ранѣе десяти часовъ. Чай пили въ одиннадцатомъ, а послѣ чая онъ писалъ свое сочиненіе или доклады въ управу до часу или до двухъ.

Катерина Дмитріевна, обыкновенно, послѣ обѣда играла на фортепіано. Сегодня она тоже начала было играть, но скоро бросила и тихо, заложивъ руки за спину и опустивъ голову внизъ, начала ходить по залѣ.

«Рѣшительный вопросъ, — говорила она сама себѣ,- я буду учительницей! Онъ правъ, — безъ работы можно умереть. Я буду работать, буду учительницей. Вечеромъ переговорю съ папа, распрошу, какъ это сдѣлать, и буду учительницей…

„Папа говорилъ, — поднявъ голову, начала думать она, — что всѣ занятія для дѣвушки — только чтобы не скучать, а главное — выйдти замужъ, помогать мужу и воспитывать дѣтей… „Вамъ ужь пора выходить замужъ, — говоритъ мнѣ часто няня. — Ваша мамаша вышла за вашего папашу шестнадцати лѣтъ, а вамъ, барышня, семнадцать съ половиною, — совсѣмъ, значитъ, восемнадцать“. — „Но я никого не люблю, няня“. — „А вы, барышня, полюбите, присмотритесь да и полюбите…“

Ей очень весело. Отецъ вчера такъ хорошо доказалъ, что она отлично принаровлена для цѣли жизни женщины; Львовъ, нѣсколько часовъ назадъ, такъ искренно восторгался ею и такъ нѣжно и ласково смотрѣлъ на нее; нечаянная встрѣча съ Могутовымъ и его фразы о необходимости для счастливой жизни труда такъ сильно волновали ея головку, пока она надумала для нея работу, — и юношеская кровь дѣвушки заиграла, ея сердечко ускоренно забилось и ей хотѣлось чуть не плясать.

„Я это сейчасъ, няня, сдѣлаю“, — громко сказала она и потомъ, опять опустивъ голову внизъ, продолжала думать. — Начнемъ; съ кого бы начать?… Кожуховъ… Онъ смотритъ на меня какъ на ребенка, да и онъ любитъ маму. Папа — старъ, мама — молода, красива, — она лучше меня и онъ ее любитъ… „Когда помретъ вашъ папаша, онъ на вашей мамашѣ женится“, — говоритъ няня… Мнѣ было жаль папа, я заплакала, а няня говоритъ, что всѣ помремъ. „И вы, барышня, доживете свой вѣкъ, будете старушкой и помрете. Богу молиться надо за папашу, а плакать — грѣхъ. А мамаша ваша честно исполняла свой долгъ и исполняетъ, — она папашѣ вѣрной женой была“… Какъ няня все умѣетъ подмѣтить и умно такъ объясняетъ!.. Спрошу у ней, за кого мнѣ выйдти замужъ… Теперь Вороновъ… Сладчайшій господинъ Вороновъ, вы вѣрно не очень умны, — да? — Ну, и прекрасно, мы васъ оставимъ… Орѣцкій. Какой онъ смѣшной съ своимъ вѣчнымъ „о, да!“… Львовъ. Я на него сегодня разсердилась, что непонятливъ, а онъ, добренькій, и не замѣтилъ. Вы очень красивы, господинъ Львовъ, хорошо поете и добры очень, — я могу васъ полюбить… Я присмотрюсь къ нему, можетъ и полюблю его, — я полюблю только добренькаго… Вотъ и всѣ женихи. Одного Львова можно полюбить… А, еще Лукомскій… Но онъ скоро женится… Я и забыла про князя. Хотите быть княгиней, Катерина Дмитріевна?… Онъ некрасивый, неловкій, но лицо доброе… За то характеръ злой, — онъ всѣхъ бранитъ, всѣмъ противорѣчитъ, — споритъ, какъ бранится… Но онъ за то умный, о всемъ умѣетъ говорить… А зачѣмъ онъ часто говоритъ не то, что говорилъ прежде?… Я, князь, вела дневникъ вашимъ рѣчамъ и спуталась… Нѣтъ, онъ умный, а это я глупа, — глупая дѣвочка спуталась и обвиняетъ князя… Какъ я сегодня много думала о Могутовѣ!.. У него серьезное лицо, но не злое, и онъ, навѣрно, добрый… Глаза большіе, брови наморщены, стоитъ гордо, а взглядъ не злой. И онъ тоже умный: первый разъ видѣлъ незнакомыхъ, а какъ смѣло говорилъ и умно. Какъ смѣшно онъ маму вороной назвалъ! Мама расхвасталась, а онъ ее и назвалъ вороной… А потомъ такъ хорошо пожалѣлъ… Кречетовъ все бранится, а жалѣть ни разу не жалѣлъ. Какъ хорошо онъ говорилъ объ ученіи и трудѣ! Все такъ понятно, коротко, отъ души… У Кречетова всегда такъ длинно… Вотъ еслибы Кречетовъ былъ похожъ на Могутова, я бы сейчасъ его полюбила и была бы княгиней… Охъ, какая ты глупая, Екатерина! Стоитъ тебѣ захотѣть, — такъ сейчасъ и возьмутъ тебя!.. Могутовъ умный, такъ онъ съ тобой не сказалъ ни слова; а вотъ мама умная, — онъ съ нею и говорилъ… Но вы ее назвали вороной, милостивый государь!.. И я буду умной, буду работать, буду учительницей, — вы не имѣете права называть меня глупой! Вы не сказали ни одного слова со мной! Придете ли вы узнать меня?… Мнѣ кажется, что онъ не придетъ… Онъ замѣтилъ, что я — глупая, и не придетъ… Но я буду умной, и вотъ сейчасъ пойду заниматься педагогіей и буду учительницей“.