Фургонъ сталъ. Могутовъ выскочилъ изъ фургона и побѣжалъ на встрѣчу торговкѣ и ея дочери, идущимъ отъ воротъ острога въ нему на встрѣчу.

— Мы уже тебя больше часу дожидаемъ, Гордюша! громко говорила Леля, первая подбѣжавъ къ Могутову й бросившись къ нему на шею.

Они крѣпко цѣловались. Онъ смотрѣлъ серьезно, на глазахъ его не было слезъ. Она плакала, но сквозь слезы ея видѣнъ былъ полный надежды на скорое свиданіе взглядъ.

— Мы и помолиться за тебя, Гордюша, успѣли, глядя на Господа Іисуса Христа на томъ крестѣ! говорила торговка, указывая на крестъ на воротахъ острога. Пускай онъ пошлетъ тебѣ всякаго благополучія, здоровья, счастья и успѣха, что мою сиротку уму-разуму научилъ….. Вотъ только на счетъ разврата не хорошо, ну…. Вѣдь она у меня благородная, Гордюша!

Она зарыдала и, всхлипывая, крестила его маленькимъ золотымъ образкомъ, съ чернымъ, толстымъ шнуромъ въ ушкѣ, потомъ дала ему поцѣловать его, повѣсила ему на шею, растегнула воротъ красной рубахи, открыла грудь его и, опустивъ на нее образъ, сама поцѣловала сперва образъ, а потомъ его голую грудь. Онъ задрожалъ, когда слезы ея упали на его голое тѣло, схватилъ руку ея и крѣпко цѣловалъ; но слезы не показывались на его глазахъ.

— Отстанемъ, господа, далеко отъ своихъ! сказалъ громко ямщикъ.

— Прощай, дорогой мой! Насъ не забывай. Господь, храни тебя, жалостливый! Цѣлуя въ послѣдній разъ нежданнаго сына, говорила торговка.

Леля молча крѣпко поцѣловала его, а онъ съ сухими глазами, серьезный, сѣлъ въ фургонъ. Фургонъ тронулся и быстро покатилъ догонять товарищей.

— Рачки, рачки! Рачки возьми! Гордюша! кричала торговка, забывшая отдать принесенные ею раки сегодняшней варки.

Фургонъ не остановился и быстро катилъ все далѣе и далѣе отъ города. Вотъ онъ минулъ лагерныя палатки; вотъ онъ чуть видѣнъ въ степи; вотъ видна только пыль, поднимаемая имъ, вотъ и пыль пропала, и видна одна голая, безпредѣльная степь.

— Прощай, Гордюша! тихо сказала Леля, утирая слезы.

— Господь его храни! крестясь сказала торговка. — А я, дочка, рачки несчастнымъ отдамъ.

— Отдай, мать.

Онѣ опять подошли къ воротамъ острога. Торговка отдала въ форточку узелокъ съ раками; чья-то рука взяла его и скоро подала пустымъ назадъ. Торговка взяла узелокъ и долго-долго потомъ молилась на Распятаго.

— Зачѣмъ это Христосъ, распятый на крестѣ, на воротахъ тюрьмы? думала въ это время Леля.

Конецъ 1-й части.

На другой день Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, разбудила Могутова въ семь часовъ, принеся самоваръ и заявивъ, что чрезъ полчаса «чиновнички» проснутся и будутъ кричать всѣ сразу: «самоваръ давай!» — А вы, баринъ, безъ суеты, поранѣе, сперва чиновниковъ.

— Господинъ Переѣхавшій еще не всталъ? спросилъ Могутовъ.

— Спитъ еще. Они опосля всѣхъ встаютъ. Ихъ служба особливая, неформенная.

— Я васъ попрошу сказать мнѣ, когда онъ встанетъ.

— А я, какъ буду несть ему самоваръ, такъ стукну въ вашу дверь, — самоваръ въ нему мимо васъ понесу.

— Я васъ попрошу сперва спросить у г. Переѣхавшаго, могу ли я къ нему зайти, и если онъ скажетъ, что могу, тогда вы и постучитесь.

— Вы если по дѣлу, такъ прямо. У него и дверь не запирается, и наши, да часомъ и посторонніе, прямо идутъ: спитъ, такъ разбудятъ. Они — баринъ простые и на винчели хорошо играютъ.

— Прекрасно. Но вы сдѣлайте, какъ я васъ прошу.

— Сдѣлаю, сдѣлаю. Можно. Они — баринъ простые.

Такъ разговаривалъ Могутовъ съ Лукерьей во время умыванья. Одѣвшись, онъ началъ приводить въ порядокъ свои вещи, которыхъ было, впрочемъ, очень немного. Гораздо больше было съ нимъ книгъ — до сотни, если не болѣе. Большинство книгъ — химическаго и техническаго содержанія, но много было и литературныхъ; послѣднія — совершенно новенькія, въ хорошихъ переплетахъ — были подаркомъ на память, при отъѣздѣ, отъ разныхъ пріятелей, уложившихъ книги въ чемоданъ Могутова и не сказавшихъ ему объ этомъ.

Приводя въ порядокъ вещи и за чаемъ, Могутовъ окончательно рѣшилъ сегодня же попытать счастья въ пріисканіи работы и прежде всего обратиться за указаніемъ оной къ своимъ первымъ знакомымъ — полицеймейстеру и правителю канцеляріи. Къ первому ему нужно явиться и объявить мѣсто жительства, такъ оно и кстати будетъ попросить при этомъ случаѣ оказать свое содѣйствіе, а ко второму — все равно уже подъ рядъ; но потомъ онъ надумалъ, прежде чѣмъ отправляться по начальствующимъ лицамъ, разспросить Переѣхавшаго, что за люди полицеймейстеръ и правитель и какъ лучше къ нимъ приступить. «У каждаго есть свои слабости, — думалъ онъ при этомъ, — и нужно стараться обходить ихъ, не бередить безъ нужды больное мѣсто человѣка, особенно когда являешься просителемъ…. Можетъ-быть у Переѣхавшаго много знакомыхъ? Клялся спасти меня и спеціально утѣшеніемъ душъ здѣшнихъ занимается, — долженъ помочь…. А это было бы хорошо, — начальство утруждать не очень пріятно…»

— Одѣмши!.. Дверь не запирайте, — самоваръ приду взять и комнату уберу! — крикнула за дверью Лукерья.

Могутовъ засталъ Переѣхавшаго «одѣмши» въ поношенное суконное черное платье и въ несовсѣмъ чистое бѣлье. Самъ Переѣхавшій днемъ былъ еще болѣе помятъ и некрасивъ. Платье висѣло на немъ какъ на вѣшалкѣ, жиденькая бородка торчала безжизненно, завядши, какъ у мертвеца, угри на вискахъ, у лба, имѣли синій цвѣтъ и только сильно ввалившіеся, маленькіе, темные глаза его порой смотрѣли изъ-подъ выпуклыхъ синихъ очковъ живо и ярко. Онъ, казалось, самъ сознавалъ свою некрасивость и во время разговора — теперь съ Могутовымъ, да и вообще съ людьми — смотрѣлъ или внизъ, или по сторонамъ, и только изрѣдка и на одно мгновеніе вскидывалъ глаза на собесѣдника. Голосъ его, сильно носовой и непріятный, теперь тѣмъ еще непріятнѣе, — въ немъ, кромѣ носоваго тона, ясно слышалась охриплость мало спавшаго послѣ сильной выпивки человѣка.

— Вы извините меня! Вчера я, какъ школьникъ, обрадовался, благо былъ пьянъ, свѣжему человѣку и наболталъ съ три короба о себѣ, а о васъ самихъ почти ничего и не спросилъ, — такими словами встрѣтилъ Переѣхавшій Могутова. Онъ крѣпко, на сколько позволила сила его тощей руки съ длинными, некрасивой формы пальцами, пожалъ руку гостя и усадилъ его.

— Но вы сегодня отплатите мнѣ тѣмъ же и такъ же откровенно и подробно передадите о себѣ, какъ я вчера наболталъ о своемъ я, — сказалъ Переѣхавшій, и мелькомъ посмотрѣлъ на Могутова. Показалось ли ему, что Могутовъ, смотрѣвшій на него и невольно припоминавшій вчерашнюю встрѣчу, не довѣряетъ его словамъ или не понимаетъ его желанія вдругъ, послѣ единственной и притомъ пьяной ночи, вступать въ откровенность, — только лицо Переѣхавшаго покрылось непріятными складками, которыя обыкновенно сопутствуютъ смѣху, но которыя, появляясь безъ него, возбуждаютъ или отвращеніе, какъ іезуитская улыбка, или жалость и скорбь, какъ улыбка Квазимодо и Гуинплена, — и онъ, измѣнивъ свой голосъ изъ довѣрчиво-пріятельскаго на серьезный мало-знакомаго, продолжалъ, не ожидая отвѣта Могутова:

— Пьяному, конечно, простительны откровенность и навязчивость, но…. Да развѣ можетъ явиться у кого-либо мысль не довѣрять и бояться такой жалкой фигуры, какъ моя? — Онъ сталъ противъ Могутова и молча простоялъ нѣсколько секундъ, скрестивъ руки à la Наполеонъ, склонивъ голову на бокъ, увеличивъ еще болѣе морщины на лицѣ и глядя въ потолокъ. Знаете ли, какая мнѣ сейчасъ пришла въ голову мысль? — заходивъ по комнатѣ, продолжалъ Переѣхавшій, причемъ складки на его лицѣ смягчились и мягкая улыбка затушевала ихъ рѣзкость. — Базаровъ былъ того мнѣнія, что умная женщина должна быть непремѣнно уродомъ, а я того мнѣнія, что только уродливый мужчина можетъ быть добрымъ, любящимъ, — безъ своекорыстія добрымъ, безъ эгоизма любящимъ…. Мнѣ даже кажется, что большая ошибка изображать Христа съ правильными, красивыми чертами лица. При той всеобъемлющей любви на словахъ и на дѣлѣ, которою проникнутъ былъ Христосъ, Онъ не могъ быть прекраснымъ, — Онъ, по-моему, долженъ быть величественно-некрасивъ.