Онъ проснулся. Онъ пролежалъ нѣсколько минутъ съ открытыми глазами, ни о чемъ не думая; потомъ порывисто всталъ, торопливо подошелъ къ столу, досталъ почтовую бумагу и только теперь, когда взялъ въ руки перо, пришелъ въ себя, очнулся отъ сна.

«Что я дѣлаю? — громко спросилъ онъ самого себя. — Ну, хорошо, я буду писать ей… Но я далъ слово… — Онъ задумался. — Я сдержу слово и напишу ей!» — громко сказалъ онъ и, послѣ короткаго раздумья, написалъ слѣдующее письмо къ Софьѣ Михайловнѣ.

«Я всталъ сегодня, Соня, съ головною болью послѣ вчерашняго, шумнаго и окончившагося далеко за полночь, обѣда въ добрый путь уѣхавшихъ новыхъ строителей желѣзной дороги. Пробовалъ писать, читать, но тяжелая и больная голова не понимала ничего. Я прилегъ на диванъ и погрузился въ дремоту. Какъ живо, дорогая Соня, въ грезахъ сна пронеслась предо мною вся наша жизнь, со дня перваго знакомства на вокзалѣ и до твоего отъѣзда!.. Потомъ мнѣ приснилось, будто ты, Соня, начала уже скучать со мною, сдѣлалась скрытной отъ меня, что въ глубинѣ твоей души кипитъ, скрытая отъ меня, жажда другой жизни, жажда полной воли и полной свободы. И вотъ, не знаю самъ почему, мнѣ захотѣлось, какъ только я проснулся, писать къ тебѣ и спросить у тебя: не суть ли мои грезы только слабое отраженіе дѣйствительности? Мы прожили съ тобой, Соня, болѣе четырехъ лѣтъ и, въ продолженіе этихъ лѣтъ, ты дала мнѣ много, много любви, счастья, спокойствія. Въ благодарность за все это я старался только объ одномъ: дать тебѣ полную свободу во всемъ, довѣрять и любить тебя, насколько это было можно въ мои лѣта. Не знаю, можетъ-быть, я не сумѣлъ дать тебѣ замѣтить это ясно, но, клянусь, ты для меня всегда была и будешь свободною во всемъ, что только потребуетъ твой умъ, твоя душа и твое сердце. Скажи мнѣ, Соня, напиши мнѣ, и я сдѣлаю тебя вполнѣ свободной, продолжая любить и уважать тебя, какъ любилъ и уважалъ тебя со дня нашей встрѣчи и до сихъ поръ…

„Дорогая моя! Много мыслей, полныхъ поэзіи, тѣснится у меня въ головѣ; сердце за прошлое полно любви и благодарности къ тебѣ,- и, подъ вліяніемъ всего этого, я не могу написать тебѣ всего, что думаю, и написать такъ, какъ думается и мечтается. Рука старика не поспѣваетъ за мыслями и пишетъ обрывки ихъ сухими, черствыми словами; но я прошу тебя объ одномъ: вѣрь искренности этихъ словъ и вѣрь тому, что для меня отраднѣй умереть, чѣмъ думать, что я лишаю тебя свободы, что ты желаешь другой жизни и скрываешь свое желаніе отъ меня. Я — не эгоистъ, я сознаю свои лѣта, я могу и стараюсь понимать безъ хитрости душу и мысли другихъ, стараюсь дѣлать добро людямъ, — и неужели ты лишишь меня отрады знать первому твои мысли, твои желанія и сдѣлать все для ихъ осуществленія?

„Я не скучаю. Дѣла отнимаютъ много времени, а при дѣлахъ, какъ ты говоришь, нѣтъ скуки. Будь здорова и не скрывай отъ меня ничего. Я — твой отецъ въ настоящемъ, любящій тебя больше дочери, потому что ты… Люби, довѣряй и надѣйся на твоего отца, Дмитрія Рымнина“.

Запечатавъ письмо и справившись съ маршрутомъ Софьи Михайловны, Дмитрій Ивановичъ скоро сообразилъ, гдѣ должна быть чрезъ три дня Софья Михайловна, и потомъ написалъ адресъ, позвалъ человѣка и велѣлъ ему послать письмо съ нарочнымъ въ деревню Снопы.

Но письмо и скоро полученный отвѣтъ на него не успокоили Дмитрія Ивановича. И съ этого дня часто-часто тревожныя думы и мысли назойливо копошились въ его головѣ, не давали ему покоя и мѣшали его обычнымъ занятіямъ. И болѣе всего, и чаще всего его преслѣдовала мысль, что онъ живетъ долѣе, чѣмъ нужно, что онъ связываетъ и глушитъ собою молодую жизнь Софьи Михайловны, — что та свобода, которую онъ можетъ дать ей при своей жизни, все-таки жесткая, тяжелая свобода для женщины вообще и для Софьи Михайловны въ частности.

„Она умна, имѣетъ уживчивый характеръ, любитъ работу и трудъ, и мнѣніе свѣта для нея не очень страшно, а все же ее ждутъ непріятности, ее можетъ надуть и бросить потомъ этотъ пошлякъ… Да, у ней добрая душа! Она изъ жалости ко мнѣ заглушитъ въ себѣ вольную мысль и будетъ страдать внутри… Пошли мнѣ смерть, Господи! Екатерина будетъ счастлива и безъ меня, — Соня любитъ ее…“

Такъ обыкновенно заканчивались тревожныя думы и мысли Дмитрія Ивановича… И началъ замѣтно и съ каждымъ днемъ спадать съ тѣла этотъ до сихъ поръ бодрый и здоровый старикъ. Ему хотѣлось скорѣе умереть, его не пугала смерть, и онъ, безсознательно, самъ ускорялъ ея приближеніе тревожными думами, нарушавшими его обыкновенный, регулярный образъ жизни.

Солнце еще не всходило и только предразсвѣтная свѣжесть, да пурпуровая окраска неба на востокѣ, да легкій туманъ, тянувшійся отъ полей къ рѣкѣ, указывали на близкое начало дня, когда Софья Михайловна, въ открытомъ фаэтонѣ, четверкою, въѣхала на громадный дворъ помѣщичьей усадьбы при деревнѣ Снопы. На дворѣ кипѣла уже только-что проснувшаяся жизнь: коровы и овцы, зѣвая, мыча и блея, выходили изъ скотныхъ сараевъ, откуда громко слышалось старческое покрикиваніе пастуха и молодой дискантъ мальчика-подпаска; человѣкъ двадцать работниковъ возились около плуговъ и телѣгъ; ребятишки-погонщики, съ гикомъ и крикомъ, верхомъ на лошадяхъ, во весь карьеръ гнали до сотни лошадей съ водопоя; двѣ бабы, вынесли на дворъ торбочки, звонко приглашали разбирать снѣданье; кто-то сердито доискивался возжей; гдѣ-то стучалъ молотъ по желѣзу; кто-то спрашивалъ дядю Ѳедота; иной ругалъ лошадь калѣкой, иной называлъ другую — кумою; кто-то кричалъ: гдѣ зипунъ, тетка?…

— Скорѣй, Петро, тебя ждутъ! А ну, Иванъ, копайся проворнѣй! Эй ты, бабья голова, куда подручнаго вола впрегъ? — раздавался поверхъ всего басистый голосъ пожилаго, широкоплечаго, небольшаго роста, съ длинною бородой и въ поношенномъ, мѣщанскаго покроя, платьѣ, управляющаго барскою усадьбой, Владиміра Ивановича Коковцева.

Когда фаэтонъ остановился по срединѣ двора, крики и суета на дворѣ ни чуть не утихли и только управляющій, окинувъ быстрымъ взглядомъ все вокругъ, снялъ картузъ и подошелъ съ поклономъ къ Софьѣ Михайловнѣ.

— Здравствуйте, дорогой! Живы и здоровы и все въ добромъ порядкѣ? — ласково обратилась къ нему Софья Михайловна, улыбаясь и подавая свою полную, красивую, безъ перчатокъ руку.

— Съ пріѣздомъ, барыня! — серьезно и немного охрипшимъ голосомъ отвѣчалъ управляющій, осторожно пожимая руку барыни. — Благодаря Бога, все въ порядкѣ, какъ быть должно. Ранняя и отличная весна нонѣ,- торопимся.

— А я въѣзжаю къ вамъ, да и радуюсь. Знаю хорошо, что у Владиміра Ивановича все идетъ какъ по маслу, а все пріятно и радостно, когда пріѣдешь невзначай и чуть свѣтъ и видишь, что господинъ управляющій уже на дворѣ расноряжается, покрикиваетъ и своимъ примѣромъ ободряетъ.

— На то служба, барыня. Насъ провѣрять — напрасно себя безпокоить будете, — съ чувствомъ гордости отъ похвалы барыни и съ сознаніемъ заслуги оной, сказалъ управляющій.

— Знаю, знаю, дорогой! По счетамъ вижу… Ну, вы, дорогой, распоряжайтесь, коли нужно, а я вотъ тутъ посижу, да утреннимъ воздухомъ подышу, — откинувшись на спинку фаэтона и слегка зѣвнувъ, сказала Софья Михайловна.

— Утренній воздухъ очень цѣлебенъ для здоровья, — одобрилъ управляющій.

А на дворѣ волы уже были запряжены въ плуги, а лошади въ бороны; рабочіе разбирали снѣданье, мальчишки-погонщики — воловъ и лошадей, бойко смѣялись и переговаривались между собою; кучеръ распрягалъ лошадей изъ фаэтона, а Софья Михайловна продолжала спокойно сидѣть въ немъ и ласково посматривать вокругъ двора.

— Готово? — громко, какъ кричатъ командиры на парадѣ «смирно», крикнулъ управляющій.

— Готово! Ѣдемъ! Готово! — громко отвѣчали ему въ разныхъ мѣстахъ двора.

— Съ Богомъ, въ добрый часъ! — скомандовалъ управляющій, и плуги тронулись, рабочіе крестились, а когда проѣзжали мимо фаэтона, снимали колпаки [5] и говорили: «здравствуйте вамъ».