— Откуда все это у тебя? испуганно спросила мать и опять сильно вздохнула.
— Умные и честные люди, мать, объ этомъ книги написали, а я съ Гордюшей читала эти книги и хочу быть тоже честной!..
— Это Богъ за грѣхи мои наказываетъ меня, долго помолчавъ и вздыхая, начала мать. Говорила не въ добру, такъ оно и есть…. Ты эту белиберду брось! Потаскухой быть у меня не смѣй! Своими руками задушу тогда! Въ Сибирь пойду, а до грѣха не допущу!
Дѣвушка отлично копировала мать, и теперь она кричала, какъ кричала ея мать на базарѣ, когда, заспоривъ изъ-за пустяка съ товаркой, крикъ ея заглушалъ стукъ и гамъ базарной площади.
— Она начала плакать. Мнѣ стало жаль ее. Я хотѣла успокоить ее, растолковать понятно о гражданскомъ бракѣ; да мнѣ самой стало грустно, плакать опять захотѣлось, ну, я и молчала.
— Знаешь, что я надумала? спросила мать немного погодя.
— Что, мать? И, сама не знаю чего, опять испугалась….
— А то, дочка, что я надумала за Прѣснухина, сапожника, замужъ идти. Ты въ такомъ возрастѣ, что пуще глазъ за тобой нуженъ, а что я одна подѣлаю? А онъ человѣкъ хорошій, непьющій, работящій, деньги имѣетъ…. Дочь у него твоихъ лѣтъ: тебѣ веселѣе будетъ, и твое при тебѣ останется: домишко на твое имя запишу.
— Мнѣ страшно стало. Что я буду дѣлать? думала я. Ты уѣдешь завтра, я останусь одна, чужой человѣкъ въ дому, глазъ за мной нуженъ…. живаго слова не съ кѣмъ будетъ сказать…. можетъ и ты за четыре года забудешь меня….
— Возьми меня съ собой, Гордюша! сказала она, вдругъ оборвавъ свой разсказъ, и, приподнявшись, она обхватила руками его шею и ласковымъ, просящимъ взглядомъ смотрѣла ему въ глаза.
Онъ вздрогнулъ. Кровь бросилась ему въ голову, онъ обнялъ ее за талію, прижалъ къ себѣ и, горячо цѣлуя ее, говорилъ:
— Родная моя! Леля, дорогая моя! Я люблю тебя сильно, крѣпко, горячо! Люблю не какъ сестру, нѣтъ! больше, гораздо больше! Люблю, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ. Я пойду за тебя въ огонь и въ воду, въ адъ и…
— Ты задушишь меня! Гордюша, больно! Ты горишь весь! Постой, подожди, ой! Больно, пусти! кричала дѣвушка, стараясь высвободиться изъ его страстныхъ объятій. Она, сама не зная чего, страшно испугалась.
Онъ порывисто выпустилъ ее и, вскочивъ съ земли, хотѣлъ идти; но, какъ безсильный, сѣлъ опять. Лице его было красно и потно, растопыренные пальцы рукъ, торопливо поднимали волосы на головѣ, брови сблизились одна въ другой, щеки втянулись еще болѣе внутрь, губы стали тоньше, и онъ имѣлъ видъ, очень похожій на тотъ, въ какомъ мы его видѣли въ канцеляріи начальника С-нской губерніи.
— О чемъ ты думаешь, Гордюша? робко смотря на него, тихимъ и боязливымъ голосомъ спросила дѣвушка.
Онъ молчалъ и тяжело дышалъ.
— Какой ты страшный, Гордюша!.. Ты сердишься, Гордюша?… братъ!.. Гордюша, прости меня…. Прости меня…. Прости меня, дорогой другъ мой!
Она обняла, его и заговорила еще нѣжнѣе.
— Ну, не бери меня съ собой, не нужно…. Ты не забудешь меня…. Мать сочиняетъ, и я не буду скучать…. Я буду читать, работать, учиться, писать къ тебѣ длинныя, длинныя письма…. Ты не сердишься, Гордюша?… Не сердись, Гордюша! вѣдь ты завтра уѣдешь…. можетъ быть, не увидимся больше.
Слезы, крупныя слезы потекли изъ ея глазъ, а она все смотрѣла на него, обнявъ его за шею.
— Плакать — стыдно, Леля! суровѣе, чѣмъ обыкновенно, сказалъ онъ.
Она, какъ послушное дитя, поспѣшно начала вытирать слезы рукавомъ.
— Ты не любишь меня, Леля? тѣмъ же голосомъ спросилъ онъ.
— Люблю, люблю! Больше матери, больше всѣхъ люблю! Вотъ какъ люблю тебя! и она обхватила его шею руками и крѣпко поцѣловала его.
— Хочешь быть моей гражданской женой? все еще суровымъ голосомъ спросилъ онъ.
— Хочу, хочу! хочу, Гордюша! радостно вскрикнула она и опять ласково улыбаясь, довольная смотрѣла на него, положивъ руки на его плечи.
Онъ смотрѣлъ на нее.
— Какая ты дивная красавица, Леля! невольно вырвались у него слова, но уже безъ волненія.
Она, дѣйствительно, была дивно хороша, какъ только можетъ быть хороша молодая, красивая дѣвушка, когда лице ея улыбается ангельской улыбкой, а глаза, съ едва сдвинутыми бровями, полны мысли, чувства, стремленій къ небу отъ земли, какъ море, какъ океанъ при штилѣ, полны загадочнаго покоя, величія, силы, красоты.
— Я люблю тебя, Леля, больше чѣмъ сестру. Я люблю тебя, какъ женщину. Я предлагаю тебѣ быть моей гражданской женой. Если ты любишь меня, не какъ брата, а какъ мужчину, если мать не пошатнула у тебя правильныхъ понятій на счетъ законнаго брака; то намъ ничто не мѣшаетъ быть мужемъ и женой.
— Я согласна, Гордюша! Я люблю тебя, и мать не пошатнула моихъ правильныхъ понятій на счетъ брава. Я согласна, и лице ея при этомъ покрылось довольной и самой беззаботной улыбкой; но щеки ея не покрылись усиленнымъ румянцемъ, глаза не потупились внизъ, въ нихъ не замѣтно было усиленнаго блеска, дыханіе ея было ровно.
— Нѣтъ, она меня не любитъ, какъ я её! глядя на нее, думалъ онъ. — А можетъ быть, она еще молода, еще дитя?…
Онъ пристальнымъ взглядомъ окинулъ дѣвушку съ головы до ногъ.
Она все также, безъ признаковъ горячаго волненія въ крови, но довольная и счастливая, смотрѣла на него.
— Такъ, такъ! Она еще дитя, думалъ онъ и лице его прояснилось.
— Значитъ, я поѣду съ тобой? Да, Гордюша? увидѣвъ прояснившееся его лице, вскрикнула она, чуть не хлопая въ ладоши.
— Ѣхать намъ вмѣстѣ нельзя. Насъ ѣдетъ много и насъ везетъ чиновникъ.
— Значитъ, я останусь тутъ? Улыбка исчезла съ ея лица.
— Какая ты скорая на умозаключенія! Серьезно говорилъ онъ. — Ты знаешь, что меня везутъ на казенный счетъ въ Петербургъ, что тамъ будутъ давать каждый мѣсяцъ по двадцати пяти рублей, что у меня есть двѣсти пятьдесятъ рублей за репетиціи….
— Я знаю это, Гордюша, нетерпѣливо сказала она.
— Я тебѣ дамъ половину этихъ денегъ, а ты съ ними и поѣдешь въ Питеръ. Мы тамъ будемъ жить вмѣстѣ, будемъ учиться…. Я кончу ученье, ты поумнѣешь и подростешь, ты еще дитя, Леля…. Ну, тогда мы и будемъ гражданскими мужемъ и женою. Согласна?
— Согласна, согласна! Отлично, Гордюша!
— А какъ же ты уѣдешь? Вѣдь мать не пуститъ тебя охотою.
— А я убѣгу, если она не пуститъ.
— А она поймаетъ. Поѣдетъ въ догонку, да и поймаетъ.
— Я шибко буду бѣжать, Гордюша, робко уже сказала она.
— Надо сдѣлать, чтобы не воротила мать. Я объ этомъ уже давно думалъ и придумалъ. Ты знаешь, гдѣ коммиссаріатская коммиссія?
— Знаю, Гордюша.
— Тамъ, почти каждый день, стоятъ повозки, по тройкѣ лошадей въ каждой. Они привозятъ изъ Москвы товары въ коммиссію и потомъ назадъ ѣдутъ. Ты сходи туда, попроси ихъ взять тебя до Москвы, сторгуйся…. Да прямо объясни, чтобы они тебя спрятали. Когда все уладишь, тогда попроси мать пустить тебя. Проси хорошенько, скажи, что жизни себя лишишь, если не пуститъ…. Вѣдь это не будетъ ложь! Вѣдь, если ты меня любишь, то это такъ и должно быть…. Ну, если пуститъ, тогда и разговаривать нечего; но я убѣжденъ, что она не пуститъ тебя. Тогда ты убѣги въ фурщикамъ и оставь, когда будешь уходить, записку матери, что ты убѣжала ко мнѣ…. Фурщиковъ обыскивать не будутъ; только попроси ихъ спрятать хорошенько, да чтобы они тебя не выдали. Изъ Москвы скоро, по желѣзной дорогѣ, въ Питеръ, а тамъ мы матери напишемъ все, ну и успокоимъ ее. Она и будетъ….
— Дѣтки, готовы рачки? крикнула со двора торговка, которая долго не спала прошлую ночь, послѣ разговора съ дочерью, и надумала, что не слѣдъ очень серьезно принимать слова дочери о развратной жизни, вмѣсто брака; такъ какъ, послѣ отъѣзда Гордюши, вся белиберда изъ головы дочери уйдетъ, а потому сердиться на дѣтей нечего, а за Прѣснухина, сапожника, выходить все-таки нужно.
— Готовы, мать, и съ преразотличнѣйшей отличкой! крикнулъ Могутовъ.
* * *
— На другой день, въ седьмомъ часу утра, изъ города на площадь, какъ длинный свадебный поѣздъ, выѣхали одинъ за однимъ, сперва дорожный фавтонъ, запряженный по-русски тройкою, за нимъ — длинный, крытый нѣмецкій фургонъ, запряженный четверкою въ рядъ, за первымъ фургономъ — второй такой же, за вторымъ — третій, за третьимъ — четвертый, за четвертымъ — пятый и послѣдній. Длинный поѣздъ ѣхалъ скоро, почтовые колокольчики бойко звенѣли, фургоны сильно дребезжали и стучали, площадная пыль тучей поднималась и неслась вправо, а изъ фургоновъ смотрѣли молодыя лица гимназистовъ, кончившихъ отлично курсъ, собранныхъ со всѣхъ гимназій С-аго учебнаго округа и везомыхъ теперь въ разныя высшія учебныя заведенія. Поѣздъ проѣхалъ длинный рядъ домовъ присутственныхъ мѣстъ, проѣхалъ длинные, ряды магазиновъ провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій, проѣхалъ высокіе бурты съ казеннымъ хлѣбомъ и солью, проѣхалъ госпиталь, казармы и поровнялся съ высокимъ, угрюмымъ зданіемъ острога, обнесеннымъ высокою стѣною, съ черными высокими воротами, съ большимъ крестомъ на верху воротъ и съ распятымъ Христомъ на крестѣ. Около воротъ острога и росписанной національными цвѣтами будки, стоялъ солдатъ на часахъ и отъ скуки выдѣлывалъ ружейные пріемы.
