Она поспѣшно ушла въ кабинетъ, гдѣ горѣла лампа; но она зажгла свѣчи, открыла какую-то нѣмецкую книгу, трактующую о здоровомъ и раціональномъ воспитаніи дѣтей и объ успѣшномъ преподаваніи дѣтямъ наукъ и искусствъ, и начала ее читать, держа карандашъ въ рукѣ.

„А у Могутова недурный басъ“, подумала она, когда перевертывала страницу книги.

Она до чая внимательно читала и дѣлала отмѣтки карандашомъ на поляхъ книги.

Дмитрій Ивановичъ возвратился изъ управы не одинъ, — съ нимъ пришелъ пить чай и Кречетовъ. За чаемъ Рымнинъ разсказывалъ женѣ и дочери, какъ молодые помѣщики, они же и земскіе гласные, горячо ухватились за постройку желѣзной дороги безъ посредства кулаковъ:

— Пріѣхали живо и уже почти всѣ земляныя работы разобрали, — разсказывалъ Рымнинъ. — Народъ молодой, энергія есть и видимо желаютъ не копѣйку нажить, а дать народу заработать ее, избавить народъ отъ кулаковъ. Ну, какъ думаешь, Гавріилъ Сергѣевичъ, справимся, не уронимъ дѣла, поддержимъ званіе дворянства?

Онъ любилъ Кречетова за его независимый характеръ, горячій темпераментъ, глубокую честность, и въ интимномъ кругу говорилъ ему „ты“.

— Не посрамимъ земли Русской и поддержимъ дворянскую честь и славу, — громко отвѣтилъ Кречетовъ. Онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи. Слухъ о готовящемся для него скандалѣ со старой водкой и антиками, какъ говорилъ полицеймейстеръ, еще не дошелъ до него, а между тѣмъ ему удалось убѣдить молодыхъ помѣщиковъ взяться за постройку землянаго полотна на началахъ, чуждыхъ наживы. Ему приходилось много говорить, спорить и, въ концѣ концовъ, онъ самъ сталъ во главѣ подрядчиковъ, а за нимъ пошли почти всѣ, въ комъ сохранилась „энергія, желаніе блага родному народу и способность къ труду“.

— Испортите вы и всѣ дворяне дѣло, — не то шутя, не то подзадоривая увлеченіе Кречетова, сказала Софья Михайловна.

— Не испортимъ, — отвѣтилъ Кречетовъ, какъ отвѣчаетъ мастеръ своего дѣла на скептическое замѣчаніе ничего непонимающаго человѣка.

— Право, испортите, — настаивала Софья Михайловна. — Когда вы съ собственными имѣніями не можете справиться, то гдѣ же вамъ подряднымъ дѣломъ заниматься!.. Испортите, навѣрное, испортите!

— Не напророчьте намъ бѣды, Софья Михайловна! — отшучивался Кречетовъ.

— Мнѣ будетъ очень грустно услышать о вашей неудачѣ. Въ сожалѣнію, думаю, что васъ ждетъ полное фіаско. Имѣнія заложены, сданы въ аренду на окончательное раззореніе, сами разбѣжались по столицамъ — и, вдругъ, принялись за подрядное дѣло, желѣзную дорогу строить захотѣли!.. Ничего ровно изъ этого не выйдетъ, — высказалась доказательнее, но не переставая подсмѣиваться, Софья Михайловна.

— Побаиваюсь и я, Гавріилъ Васильевичъ, побаиваюсь. Какъ бы потомъ на меня, старика, не жаловались, — сказалъ Рымнинъ, хлопая рукой по плечу Кречетова.

— Кто раззорилъ имѣнія, заложилъ и довелъ до отдачи въ аренду, это — вопросъ, Софья Михайловна. Можетъ въ этомъ вины теперешнихъ помѣщиковъ и вотъ на столько нѣтъ, — бросая крошку хлѣба вверхъ, возразилъ Кречетовъ. — Да и имѣнія — особая статья, а подряды — другая. А главное-то въ томъ, что заохотить, Софья Михайловна, — на гору вскочить не захотимъ — и съ горы не повеземъ.

— Давай вамъ Богъ вести дорогу лучше, чѣмъ имѣнія, — сдалась Софья Михайловна…

— Папа! правда, что помѣщики сохою на ворону, которая стоить на спинѣ лошади, щиплетъ ея шерсть и говоритъ: какой славный мой работникъ-лошадка, какую хорошую шерсть для меня приготовила? — спросила громко Катерина Дмитріевна.

— Ха-ха-ха!.. Правда, правда! — разсмѣялся Рымнинъ, а Софья Михайловна шаловливо грозила пальцемъ на падчерицу.

— Что, братъ, Гавріилъ Васильевичъ на ворону; мы съ тобой похожи?… Обидно, обидно, а правда! — шутилъ Рымнинъ.

Кречетовъ улыбался, смотрѣлъ ласково на Катерину Дмитріевну и думалъ: „Откуда это она вычитала?… А какая она хорошенькая сегодня!..“ Катерина Дмитріева тоже смотрѣла на него. — „Какой онъ некрасивый, когда веселый!“ подумала она и быстро перевела взглядъ на отца. Кречетовъ замѣтилъ ея торопливо-прячущійся взглядъ; онъ зналъ свою некрасивость при смѣхѣ и подумалъ:- „Неужели я такъ безобразенъ, что она боится смотрѣть на меня?… Неужели мнѣ никогда не улыбнется счастье?“ — и ему стало грустно, смѣхъ пропалъ, лицо стало надутымъ и онъ, какъ всегда, нервно заговорилъ:

— Ворона, Катерина Дмитріевна, сродни ястребу, а ястребъ — птица хищная, летаетъ высоко, вядитъ далеко и любитъ свободу и независимость. Да и ворона — птица вольная, на убой ее не откармливаютъ, на потѣху не пріучаютъ, вьетъ гнѣздо на верху дерева, а не въ норахъ.

— Вы разсердились, Гавріилъ Васильевичъ? — удивленно спросила Софья Михайловна, первая замѣтившая быстрое превращеніе лица Кречетова изъ смѣющагося въ зло-надутое.

Катерина Дмитріевна посмотрѣла на него. Ей стало жаль его и она досадовала, что ея слова о воронѣ, сказанные только для того, чтобы перевести разговоръ на Могутова, — были приняты за обиду. — „Какая я глупая!“ — подумала она и на глазахъ ея навернулись слезы.

— Простите, я не думала о васъ. Мама, скажи, что я думала! — громко сказала она.

Кречетовъ замѣтилъ ея взглядъ, устремленный на него, замѣтилъ слезу въ ея глазахъ и, вдругъ, просіялъ, улыбнулся и, подойдя въ ней и подавая руку, сказалъ:

— Я не за ворону надулся, Катерина Дмитріевна… Позвольте вашу руку! Я вспомнилъ, какимъ я красавцемъ выглядываю, когда смѣюсь, — ну, и принялъ обыкновенный образъ. Вы извините меня.

— Вы знаете, откуда Катя взяла ворону? — накала Софья Михайловна. — Сегодня мы, катаясь, встрѣтились съ Могутовымъ и онъ назвалъ меня, помѣщицу, вороной.

Раздался дружный хохотъ мужчинъ.

— Но я не обидѣлась, потому что не за что было…

Софья Михайловна подробно разсказала встрѣчу съ Могутовымъ. Она передавала живо и картинно. Всѣ улыбались, когда она представляла Могутова безъ шляпы и „точь-въ-точь, какъ наша Катя сейчасъ передъ Гавріиломъ Васильевичемъ“ — такъ закончила разсказъ Софья Михайловна.

Катя сперва улыбалась, но при послѣднихъ словахъ мачихи сильно и замѣтно покраснѣла. Кречетовъ замѣтилъ ея волненіе и былъ очень доволенъ, а Рымнинъ представлялъ себѣ сцену Могутова съ его женой и улыбался.

— Такъ онъ на дикаго не похожъ? — спросилъ Рымнинъ послѣ короткаго молчанія всѣхъ.

— Онъ показался очень мягкимъ и неглупымъ молодымъ человѣкомъ. Правда, Катя? — сказала Софья Михайловна.

— Да, мама, — тихо отвѣтила Катя и посмотрѣла на Кречетова. Тотъ улыбался во все лицо и такъ былъ добродушно-некрасивъ, что она невольно улыбнулась. Онъ просіялъ еще болѣе, хотя лицо его было уже совершенно вульгарно.

— Катерина Дмитріевна! спойте, если у васъ есть охота, „Вѣдь храмъ разрушенный — все храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ“, — громко и оживленно обратился Кречетовъ къ дѣвушкѣ, торопливо поднимая рукою волосы на головѣ.

— Есть охота, большая охота! — весело вскрикнула дѣвушка и, вскочивъ съ кресла, побѣжала въ залъ, а за нею двинулся и Кречетовъ.

— А Екатерина была бы счастлива за Кречетовымъ, — сказалъ Рымнинъ.

— Да, но и боюсь, что сегоднешняя встрѣча съ Могутовымъ произвела на нее большое впечатлѣніе… Какъ бы она не влюбилась въ Могутова, — сказала Софья Михайловна.

— А онъ не шутя высматриваетъ порядочнымъ человѣкомъ, — не сорви голова?

— На первый взглядъ — угрюмъ, а потомъ ничего, уменъ и мягокъ. Я его просила къ намъ.

— И что же, обѣщалъ пожаловать?

— Кивнулъ головой только. Онъ, вѣроятно, бѣденъ — и не придетъ.

А въ залѣ, послѣ пѣнія Катерины Дмитріевны „куміръ поверженный — все-жъ богъ“, — раздавался густой басъ Кречетова. Онъ пѣлъ „Бороду“ Бахметева, и пѣлъ хорошо: была слышна искренняя грусть, какъ будто самъ Кречетовъ жаловался, что посѣдѣла его бородушка „до поры своей, до времени“, и что „не бусурманинъ“ и не „вьюга лютая“ — причиною тому.

— Вамъ много приходилось испытать горя? — съ участіемъ спросила дѣвушка, когда онъ кончилъ пѣть.