— Вы, не знаете, господинъ Львовъ, чьи вотъ эти стихи: „только геній можетъ учить другихъ, а мы, трусы и жалкіе люди, не стоимъ мѣднаго гроша“? — спросила дѣвушка.

— Это не стихи, Катерина Дмитріевна! — сказалъ удивленно Львовъ. Онъ былъ такого высокаго мнѣнія о своей спутницѣ, что не понималъ и удивлялся, какъ она могла прозу принять за стихи.

— Но развѣ эта фраза не можетъ быть написана стихами? — громко и нетерпѣливо спросила она. — Я слышала стихи, но не упомнила ихъ… Я сказала, какъ поняла ихъ, — добавила она уже обыкновеннымъ голосомъ, сама удивляясь своей нетерпѣливости на непонятливость Львова.

— Не помню… Нѣтъ, къ сожалѣнію, не знаю, чьи это стихи… Но я могу справиться, если вамъ угодно. — Онъ не замѣтилъ вспышки гнѣва въ дѣвушкѣ и говорилъ, какъ всегда, услужливо и любезно.

— Если можно, узнайте… Знаете для чего? — живо спросила она.

— Нѣтъ, къ сожалѣнію, не знаю. — Онъ, дѣйствительно, сожалѣлъ, и сильно сожалѣлъ.

— Папа совѣтовалъ мнѣ начать заниматься педагогіей. Я начала читать педагогическія книги и надумала давать кому-нибудь уроки, но сего дня услышала, что „только геній можетъ учить другихъ“ — и мнѣ показалось, что я берусь не за свое дѣло… Мнѣ хочется прочесть все стихотвореніе. Тамъ… какая я глупая! Мнѣ показалось, что въ стихотвореніи говорится, что нужно имѣть, чтобы хорошо учить… — закончила она уже не такъ бойко, какъ начала.

— Вы клевещете на себя! — съ увлеченіемъ началъ Львовъ. — Вы знаете многое и лучше, чѣмъ мы, учителя! Я помню, какъ правдиво и съ какимъ чувствомъ сказали вы о Пушкинѣ: „Болѣе любишь природу и людей послѣ чтенія Пушкина“, — сказали вы и такъ точно опредѣлили поэзію.

— Это „Дитя“ Боборыкина, это не я такъ сказала, — перебила она Львова. — Я видала ее на сценѣ, вспомнила тогда ея слова и сказала вамъ.

— Я слышалъ и знаю, что это правда, что вы отлично знаете гимназическій курсъ, — чего же вамъ еще?… Нѣтъ, вы клевещете на себя! Вы будете лучшей учительницей! — у Львова въ головѣ рисовался пансіонъ, въ которомъ онъ и она — хозяева-педагоги; онъ восхищался этой мыслью и, подъ вліяніемъ восхищенія, слова лились скоро и съ увлеченіемъ.

— Вы правы, — глядя на Львова, сказала она. — Стихотвореніе, вѣрно, говоритъ не о томъ; учить грамотѣ, географіи, ариѳметикѣ,- генія не нужно… Тамъ — о другомъ, но я не знаю, о чемъ…

— Вы можете учить всему! Не боги горшки обжигаютъ, а у васъ даже и грѣховъ нѣтъ. Вы — чужды пороковъ; вы можете быть учительницей всего, кромѣ лжи, лукавства, ненависти, но вѣдь такихъ предметовъ нѣтъ. Будьте учительницей, Катерина Дмитріевна! Да, да, будьте учительницей! — слабо вскрикнулъ въ заключеніе Львовъ и въ его голосѣ слышны были и приказаніе пророка, и робость влюбленнаго юноши, и объясненіе въ любви, какъ будто онъ просилъ ее быть его женою. Въ головѣ его носилась мысль, что если она будетъ учительницею, то она будетъ его и женою.

— Я спрошу папу, какъ это сдѣлать, — улыбнувшись, сказала она, взглянувъ опять ему въ лицо.

— Благодарю васъ! Благодарю васъ! — еще болѣе горячо сказалъ онъ и крѣпко жалъ ея руку.

А Софья Михайловна тоже увлечена была разговоромъ съ Кожуховымъ и не обращала вниманія на падчерицу.

— Можетъ я и ошибаюсь въ Могутовѣ,- говорилъ Кожуховъ, — но Богъ съ нимъ. Если я золъ и несправедливъ къ нему, то вы сами причиною тому… Мнѣ тяжело, Софья Михайловна! Мужчина не можетъ довольствоваться тою любовью, которую даете мнѣ вы. Отъ такой любви можно сойти съ ума, сдѣлаться злымъ и несправедливымъ къ людямъ. — Къ голосѣ Кожухова мало было измѣненія противъ обыкновеннаго, но Софья Михайловна въ немъ ясно слышала досаду, раздражительность.

— Вы думаете, что женщина наслаждается такою любовью?… Что для меня пріятно любить и только ждать и ждать?… Научите, что дѣлать?… У меня языкъ не повернется сказать ему, — проговорила она.

— Можно обойтись безъ напрасной тревоги его и насъ… Посмотрите прямѣй на ваше отношеніе къ нему…. Вы страдаете изъ-за одного предразсудка, — сказалъ холодно и спокойно Кожуховъ, какъ говорятъ люди подавленные неудовлетворенною страстью, но сильнымъ характеромъ сдерживающіе незамѣтно гнетъ.

— Этого никогда не будетъ! — въ противоположность Кожухову взволновалась Софья Михайловна. — Я, вѣдь, не дѣвочка и знаю послѣдствія… Я вѣрю и желаю дѣтей отъ нашей любви, но развѣ легче прижаться въ измѣнѣ тогда, чѣмъ теперь?… Если у меня теперь не хватаетъ духу, я не могу даже представить себѣ его лица, убитаго вида, а когда онъ узнаетъ, что же будетъ тогда?… Нѣтъ, нѣтъ, этого быть не можетъ!

Обѣ пары шли долго молча.

— Скажите, господинъ Львовъ, можетъ актеръ прямо смотрѣть въ глаза? — спросила Катерина Дмитріевна.

— На сценѣ они смотрятъ прямо, а такъ… У меня не было знакомыхъ актеровъ, Катерина Дмитріевна, — отвѣчалъ Львовъ.

— Нѣтъ, я не про театральныхъ актеровъ… Кто притворяется, можно это узнать сразу? — улыбаясь недогадливости Львова, спросила она.

— Мнѣ кажется, можно, только очень трудно и не сразу: ловкаго мошенника, говорятъ, никакъ не узнаешь, пока самъ не попадется.

— Скажите, за что присылаютъ студентовъ? — спросила она опять послѣ долгаго молчанія.

— Больше за пустяки, Катерина Дмитріевна. Когда я былъ студентомъ, такъ человѣкъ сорокъ выслали и только за то, что просили объ уничтоженіи формы… Потомъ форму отмѣнили…

— И ихъ опять возвратили? — живо спросила она.

— Вѣроятно, но навѣрно не ногу сказать.

— Студенты всегда бѣдные люди?

— Почти; богатые — исключеніе… Такъ было въ мое время, не знаю какъ теперь… Почему васъ это интересуетъ, Катерина Дмитріевна? — спросилъ Львовъ послѣ долгаго молчанія. Онъ думалъ, что она спрашивала объ актерахъ и о прочемъ такъ, — неловко же быть долго задумчивой и молчаливой, — и самъ предложилъ вопросъ не затѣмъ, чтобы развлечь ее, не потому, что его интересовалъ вопросъ, а потому, что и для него неприлично долго молчать, хотя онъ зналъ, что она думаетъ о немъ и объ его словахъ.

— Я видѣла Могутова… Мама съ нимъ разговаривала… Познакомьтесь съ нимъ! Онъ очень добрый… Кожуховъ говоритъ, что онъ — актеръ, но Кожуховъ говоритъ неправду, — отвѣтила она.

— При первой же возможности постараюсь познакомиться, — немного подумавъ, отвѣчалъ Львовъ. — Про него говорятъ очень много дурнаго, да и вообще онъ присланъ съ жандармомъ, а наше начальство строго смотритъ на щекотливыя знакомства, но…

— Ненужно, ненужно! — живо перебила она. — Если съ нимъ знакомиться опасно, то для меня все равно.

— Не то что опасно… Я недавно пріѣхалъ, начальство еще меня не знаетъ… Можетъ подумать, что я тоже раздѣляю мысли Могутова.

— Если вы не рѣшаетесь переговорить съ Дмитріемъ Ивановичемъ, то позвольте это сдѣлать мнѣ,- говорилъ въ то же время Кожуховъ Софьѣ Михайловнѣ.

— Отчего вы не переговорили съ нимъ, не спросись меня? — подумавъ, отвѣчала она. — Вышло бы естественное объясненіе, было бы хорошо… Я не умѣю хитрить, — будетъ похоже на сговоръ, будто я стыжусь сама сказать… Поймите, я не стыжусь и не боюсь любви къ вамъ, но мнѣ жаль огорчить его. Еслибы вы знали, какъ онъ добръ! Я могу убить его… Думаю даже, что онъ догадывается о нашей любви, но считаетъ ее временною вспышкой. Онъ знаетъ, что если я брошусь въ ваши объятія, то и часу не буду съ нимъ, — у меня не подымутся глаза посмотрѣть на него… Нѣтъ, нѣтъ!.. Какъ ни тяжело, но будемъ терпѣть.

— Не знаю, люблю ли я васъ болѣе за красоту, за умъ или за вашу добрую душу, — сказалъ Кожуховъ. — Вѣроятно, за все вмѣстѣ; но я досадую на вашу доброту… Когда вы предполагаете ѣхать въ ваши имѣнія? — спросилъ онъ, перемѣняя разговоръ, а съ нимъ и голосъ.

— Сейчасъ послѣ праздниковъ, а можетъ даже въ концѣ праздниковъ. Весна началась рано, — пора дѣлать приготовленія къ работамъ въ полѣ…

Обѣ пары вышли изъ сада и направились въ дому Рыклиныхъ. Когда они подошли къ дому, кавалеры простились любезно съ дамами, отказавшись зайти въ домъ: Кожуховъ — работою губернатора, а Львовъ — педагогическимъ совѣтомъ въ этотъ вечеръ.