Онъ долго думалъ надъ вопросомъ и не находилъ отвѣта. Онъ никакъ не могъ догадаться, что рабочіе въ первый разъ, во всю ихъ жизнь, увидѣли барина, чуждаго барскихъ замашекъ, желанія порисоваться, потрунить или поучить крестьянина, поддѣлаться подъ его говоръ или подъ его нравъ; что они въ первый разъ увидѣли барина молчаливаго, серьезнаго, и притомъ такаго не на часѣ, не на день, а въ продолженіе четырехъ дней; что они въ первый разъ видятъ барина, работающаго ихъ крестьянскую работу упорно, безъ перерыва, съ одинаковою энергіей и добросовѣстностью въ продолженіе четырехъ дней… А этого всего вполнѣ достаточно, чтобы добрая душа русскаго крестьянина отнеслась съ уваженіемъ къ Могутову, полюбила его. Но даже и эти причины не были ясно формулированы въ головахъ рабочихъ, судя по тому, что, когда дядя захотѣлъ пить и когда Могутовъ, выливъ воду изъ ведра, стоявшаго въ это время около него, и со словами: «погоди, дядя, я принесу свѣжей воды», ушелъ съ ведромъ за водой, — между рабочими произошелъ слѣдующій разговоръ:

— Такъ, такъ, баринъ! Угости, угости дядю свѣженькой водичкой.

— Дядю каждой долженъ уважать… Знамо, дядя.

— Дядя — какъ дядя, а и баринъ у насъ, неча сказать, хорошій баринъ.

— Баринъ такой, что… Кажись, я бы его… все отдай, да и мало.

— Что такъ больно полюбили?… Смотри, кабы опосля чего… — не договорилъ Птаха.

— Чаво, Птаха, каркать!.. Это баринъ душевный, — неча каркать!

— Фальши въ ево нѣтути.

Все это время погода стояла жаркая и душная, но въ этоть день, когда рабочіе встали послѣ обѣда и принялись за работу, жара, кажется, дошла до наибольшаго своего предѣла, а воздухъ сдѣлался сильно тяжелымъ, разслабляющимъ. Неохотно двигались руки рабочихъ, не весело щелкали ихъ молота по камнямъ, сильно, во весь ротъ, зѣвалось имъ и Могутову и, несмотря на лѣнивую работу, потъ ручьями катился по ихъ лицамъ, дрянныя ситцевыя рубахи прилипали къ тѣлу и были мокры, холодная вода, поглощаемая часто и съ жадностью, не освѣжала, а еще болѣе отягощала.

— Душитъ.

— И не сказывай… Брюхо чуть не лопнетъ.

— Пьешь, пьешь, а гляди — опять те къ водѣ тянетъ.

— Къ ночи Богъ дождикъ дастъ.

— Гляди, кабы ранѣй не скупался.

— Спалось опосля обѣда, а ротъ те такъ и тянетъ, ажно скулы трещатъ.

— Эвто оно къ грому.

Въ это время Могутовъ рѣшилъ читать наизусть «Коробейниковъ». «На что лучше, — думалъ онъ. — Чтеніемъ разгоню нудьгу и себѣ, и имъ». Ему нришло на мысль спѣть начало «Коробейниковъ», такъ какъ начало похоже на пѣсню молодаго коробейника, и если похвалятъ, то можно прямо сказать: не хотите ли, молъ, послушать эту пѣсню до конца; а если равнодушны будутъ, то можно и прекратить попытку знакомить ихъ съ «Коробейниками». Но онъ скоро нашелъ пѣніе фальшивымъ и прямо сказалъ:

— А что, братцы, ходятъ по вашимъ деревнямъ коробейники?

— Какъ не ходить, ходятъ.

— Эвтого добра есть.

— Бабу на деревнѣ не укаравулишь, кабы не эвти купцы.

— Такъ, такъ! Не уберечь бабу, кабы не эвти купцы.

— Хотите, — началъ Могутовъ, когда рабочіе замолчали, — я вамъ разскажу исторію съ двумя коробейниками?

— Разскажите, баринъ, а мы послухаемъ, — сказалъ дядя, первый разъ употребивъ окончаніе множественнаго числа.

«Не насмѣшка ли это?» — испуганно подумалъ Могутовъ и посмотрѣлъ на дядю и рабочихъ, кромѣ Птахи, злое лицо котораго онъ не хотѣлъ теперь видѣть. Рабочіе смотрѣли на него. Дядя смотрѣлъ серьёзно. Лица другихъ рабочихъ смотрѣли съ любопытствомъ, безъ усмѣшки, которая невольно выдаетъ просто человѣка и его мысль: гдѣ, молъ, тебѣ знать, кикъ и что дѣлается у насъ, у простыхъ людей?

Могутовъ успокоился, но все-таки съ сильнымъ волненіемъ началъ читать:

Онъ остановился, чтобы перевести духъ, такъ какъ волненіе стѣснило дыханіе, но эта остановка оказалась кстати. Послѣ прочитанной имъ удалой, самонадѣянной пѣсни или думы молодаго парня начинался стихъ поэта-повѣствователя, и для оттѣненія одного отъ другаго, необходима остановка и измѣненіе голоса. Онъ опять посмотрѣлъ на рабочихъ. Рабочіе медленно и тихо постукивали молотами и смотрѣли попрежнему; одинъ только Птаха упорно и зло смотрѣлъ и по его искривленному рту можно было заключить, что онъ, какъ ястребъ, караулилъ Могутова, чтобы напасть на него, поднять на смѣхъ, доказать, что ложь и чепуха — рѣчь барина о коробейникахъ, что гдѣ же барину знать, какъ ведутся дѣла на деревнѣ. Птаха не зналъ, что устами Могутова говорило вѣщее слово поэта, который самъ прошелъ горе и нужду, который зналъ народное горе и радость и повѣдалъ, міру о нихъ въ дивныхъ стихахъ, какъ не повѣдать о своемъ горѣ и радостяхъ самому народу. Могутовъ оправился и продолжалъ чтеніе почти безъ волненія:

Робость окончательно покинула Могутова. Онъ самъ увлекся правдивымъ, звучнымъ стихомъ поэта, и ему невольно сообщался тотъ творческій даръ, который посѣщаетъ актера и чтеца, когда они проникаются вполнѣ своею ролью и, безсознательно, по вдохновенію, мѣняютъ голосъ, жесты, — словомъ, все то, что заставляетъ зрителя и слушателя не видѣть актера, а видѣть того героя, котораго изображаетъ актеръ, — слышать только то, что читаетъ чтецъ, позабывъ самого чтеца. Въ такую роль чтеца вошелъ Могутовъ. Онъ, какъ бы ему самому жаль было разставаться съ только-что нарисованною картиною поэта, гдѣ нѣтъ роскошной обстановки, гдѣ краски просты, но гдѣ жизнь ключомъ бьетъ въ двухъ лицахъ;- продолжалъ:

Онъ опять остановился, но не за тѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ слушаютъ рабочіе, а какъ останавливается, уходить въ себя всякій человѣкъ послѣ сильнаго впечатлѣнія. Далѣе онъ читалъ горячо, какъ бы читаемое вырывалось изъ его собственной души, отъ восхищенія предъидущею картиной: