Когда Могутовъ читалъ:

рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:

пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредѣленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдѣльной искренностью, которая бываетъ такъ рѣдка даже въ актерѣ, во время которой актеръ забываетъ все и послѣ которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гдѣ онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумѣніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дѣйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлереѣ. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цѣлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.

Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы — о Лелѣ, которая, гдѣ-то далеко, скучаетъ о немъ; такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейникѣ. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человѣка.

И человѣкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидѣлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ? — Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рѣчью;- какъ не захотѣлъ онъ, послѣ отказа любимой имъ дѣвушки, — любимой со всѣмъ пыломъ и страстью молодости, — искать другую, не захотѣли его дерзкія, самоувѣренныя рѣчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ;- какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ городѣ еще самоувѣреннѣе, еще задорнѣе, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувѣренность и… и скоро превратился онъ, когда-то «сорви-голова» добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины «Коробейниковъ» и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!..

продолжалъ читать далѣе Могутовъ.

Безъ перерыва со стороны слушателей дочиталъ онъ до конца эту живую, какъ сама жизнь, эту могучую и сильную, какъ могучъ и силенъ русскій народъ, но грустную поэму, какъ грустна жизнь русскаго народа. Подъ конецъ чтенія онъ усталъ и голосъ его немного хрипѣлъ, когда онъ читалъ:

Рабочіе продолжали сидѣть молча. Могутовъ утеръ рукавомъ рубахи потъ съ лица и началъ стучать молотомъ по камнямъ. Онъ доволенъ былъ молчаніемъ рабочихъ. Онъ зналъ по себѣ, что когда глубоко бываетъ пораженъ человѣкъ видѣннымѣ или слышаннымъ, то невольно входитъ внутрь самого себя и только долго спустя раздѣляетъ свои впечатлѣнія съ другими, — и онъ приписывалъ, и, кажется, безошибочно, молчаніе рабочихъ этому самодумью, — и былъ доволенъ, и бойко стучалъ его молотъ по камнямъ, хотя сиротливо и скучно разносились кругомъ его одинокіе удары. Прошло минуты двѣ. Вотъ слышно уже два стучащихъ молота, потомъ три и скоро защелкали молотами всѣ рабочіе, — защелкали порывисто и скоро, — и только молотъ Птахи, начавшій стучать послѣ всѣхъ, стучалъ не въ тактъ съ другими: онъ отставалъ и на два удара другихъ рабочихъ слышался его одинъ ударъ. Разбитые нервы Птахи не скоро приходили въ свое обыкновенное состояніе и нехотя они поднимали его руки съ молотомъ, и тихъ былъ ударъ его молота.