„Отъ чего это происходитъ?… Есть ли это неувѣренность въ умѣньи защищать высказанное, или это происходитъ отъ убѣжденія въ нетерпимости слушателей? Происходитъ ли это отъ полнаго отсутствія какихъ-либо убѣжденій или же отъ неумѣнья высказать ихъ? Происходитъ ли это отъ окончательнаго загрубенія ума или отъ недостатка знаній, при глубокомъ желаніи знать истину? Происходитъ ли это отъ того, что всѣ они имѣютъ совершенно одинаковые взгляды на міръ, небо и человѣка, или отъ того, что не достигали до нихъ; на понятномъ для нихъ языкѣ, хотя какія-нибудь представленія обо всемъ этомъ?… Эти вопросы зашевелились въ головѣ Могутова, какъ только онъ началъ думать о рабочихъ. Онъ началъ пристально всматриваться въ лица рабочихъ, прислушиваться къ ихъ говору, замѣчать, что отражается при этомъ на ихъ лицахъ, какими жестами сопровождается ихъ говоръ. И вотъ, вслѣдствіе этихъ наблюденій, онъ замѣчаетъ въ каждомъ изъ нихъ много типичнаго, характернаго.

„Вотъ — дядя…. Онъ старѣе всѣхъ, у него длинная, густая борода, а его сѣрые глаза смотрятъ серьезно, но не зло, изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей; онъ виднѣе всѣхъ рабочихъ, солиднѣе, умнѣе, болѣе всѣхъ походитъ на предводителя. Онъ и есть предводитель ихъ, дядя…. И онъ ведетъ себя какъ истинный предводитель. Ни разу не было слышно, чтобъ онъ приказывалъ, распоряжался, журилъ или хвалилъ… Но въ немъ нѣтъ и приниженія своей личности. Онъ первый беретъ ложкою кашу, онъ первый высказалъ мнѣніе и обо мнѣ, первый сказалъ: «работай, коли есть охота». Онъ — равный среди равныхъ, но онъ и первый среди равныхъ….

«Вотъ — Дмитрій. Онъ моложе всѣхъ и молодость бьетъ въ немъ ключомъ. Онъ никогда не кладетъ молота, а всегда бросаетъ игриво, шутя. Глаза его никогда не смотрятъ угрюмо, а бойко, серьезно и съ тонкою улыбкой на лицѣ…. Онъ первый нарушаетъ молчаніе. У Дмитрія яснѣе чѣмъ у остальныхъ пробивается наружу доброта, желаніе оказать услугу. Ты откровеннѣе всѣхъ, но ты, какъ всѣ, добрый, не глупый, простой, безхитростный человѣкъ…. И голосъ у тебя звонкій, и поешь ты весь отдаваясь пѣснѣ.

„Ну, а ты, скептикъ, съ хриплымъ голосомъ, но прозванный Птахой?…. У тебя — больной видъ и истасканное лицо, но не за это надъ тобой подсмѣиваются. Смѣются надъ тобой потому, что любишь ты зло подтрунить надъ человѣкомъ“.

Такъ перебралъ Могутовъ каждаго изъ рабочихъ, и въ. каждомъ онъ находилъ много искренности, безхитростной доброты, любви къ труду.

„Отчего же они говорятъ только отрывистыя фрезы, и говорятъ въ курьезной формѣ? — продолжалъ думать Могутовъ. — Потому же самому, почему я въ своимъ сожителемъ Коптевымъ въ цѣлый день, обмѣняемся много-много двумя десятками словъ. Занятые мы люди, нѣкогда намъ болтать зря, — ну, и молчимъ, да дѣло свое дѣлаемъ. Новости мы узнаемъ въ одно время, навязывать свои кое-какія идеишки не въ нашемъ вкусѣ, да и времени нѣтъ. Еслибъ и у нихъ, у рабочихъ, было свободное время, еслибы притомъ, они были грамотны, — они бы и тогда не бросились въ болтовню, а тратили бы свободное время на чтеніе, на усвоеніе званій, и тогда, конечно, ихъ короткія фразы имѣли бы болѣе смысла…. Но развѣ въ этомъ ихъ вина? — Виновата бѣдность, виновата система нашихъ налоговъ, падающая почти исключительно на крестьянина, берущая у него все и не дающая ему за это почти ничего…. А что, если я попробую разсказать имъ что-либо? Вѣдь я много знаю того, чего имъ, навѣрно, и во вѣки вѣковъ не придется узнать. Съумѣю ли только передать понятно?…. Ну, а если попробовать разсказать имъ что-либо изъ нашихъ поэтовъ, которые знали народъ, любили его и писали на понятномъ для народа языкѣ? Это будетъ отлично…. Но что же выбрать на первый разъ?“

Онъ прежде всего остановился на Пушкинѣ. Онъ перебралъ въ умѣ всѣ сочиненія Пушкина, не выбравъ ни одного изъ нихъ. Поэмы Пушкина казались ему длинными, черезчуръ возвышенными, а сказки — черезчуръ дѣтскими. Гоголя онъ такаю нашелъ длиннымъ, языкъ его тяжелымъ, мысли и обороты высокопарными. За Крылова онъ ухватился горячо, находилъ, мѣткимъ и понятнымъ его языкъ, а мораль басенъ характерно подобранною, но когда онъ началъ перебирать въ умѣ басни, чтобы выбрать изъ нихъ наиболѣе подхщящую для рабочихъ, онъ не нашелъ ни одной мораль и дѣйствующія лица которой глубоко бы затрогивали самихъ рабочихъ. Онъ смотрѣлъ, на рабочихъ, какъ на солидныхъ, взрослыхъ людей, а всѣ басни, казались ему написанными только для дѣтей. Басня „Пестрыя овцы и Левъ“ была бы и ничего, но мораль баски казалась ему сухой, болѣе обширной, чѣмъ это слѣдовало изъ нея. Отъ Крылова онъ перешелъ къ Тургеневу… но не остановился и на немъ. Онъ находилъ, что не для народа написаны Тургеневымъ „Бѣжинъ лугъ“, „Пѣвцы“, „Хорь и Калинычъ“ и всѣ „Записки охотника“, а только для баръ, для возбужденія въ нихъ любви и уваженія къ народу. Послѣ Тургенева онъ, не останавливаясь на Толстомъ, Писемскомъ, Гончаровѣ, Достоевскомъ и пр., прямо вспомнилъ о Некрасовѣ.

„Вотъ, вотъ!.. Некрасовъ будетъ хорошо. „Коробейники“, или „Морозъ — красяый носъ“, или „Кому на Руси жить хорошо“ — полны народной жизни, языкъ ихъ лучше языка народныхъ пѣсенъ. Морали нѣтъ совсѣмъ, — мораль сама, какъ впечатлѣніе отъ живыхъ сценъ и картинъ, заползаетъ въ голову.

Солнце садилось и рабочіе собирались идти домой, когда Могутовъ окончательно надумалъ познакомить ихъ съ „Коробейниками“ Некрасова. Онъ привыкъ уже къ жаркой и удушливой атмосферѣ комнаты рабочихъ и спалъ теперь обыкновенно крѣпкимъ и покойнымъ сномъ, но въ эту ночь онъ не скоро заснулъ. Онъ долго думалъ о чтеніи наизусть „Коробейниковъ“, обдумывалъ, когда это лучше сдѣлать, какъ читать и какъ навести разговоръ на чтеніе; но онъ никогда не находилъ подхода, всѣ приступы казались ему дѣланными, искуственность которыхъ эти тактичные и проницательные. товарищи поймутъ сразу. Наконецъ, онъ рѣшилъ, что завтра, послѣ вечерняго снѣданья, онъ прямо предложитъ рабочимъ послушать путешествіе двухъ русскихъ коробейниковъ…

„Они для меня сдѣлали добро — и не цѣлковымъ, а живымъ и умнымъ разсказомъ поэта поблагодарю я ихъ. Останутся довольны, — можно будетъ и еще что-нибудь, кромѣ Некрасова, прочитать…. А что бы еще?“ — Не рѣшивъ этого вопроса, онъ успокоился и заснулъ.

На слѣдующій за тѣмъ день Могутовъ заметилъ перемѣну въ рабочихъ къ себѣ. Обыкновенно, вставши, умывшись и помолясь образу, рабочіе здоровались съ дядей и хозяйкой, только особенно дружные — между собою. Могутовъ тоже здоровался съ дядей, хозяйкой и съ Дмитріемъ, подавая послѣднему руку. Въ это же утро, какъ будто по уговору, всѣ здоровались съ нимъ и онъ имъ всѣмъ протягивалъ руку. Но кромѣ этой, уже очень замѣтной, перемѣны, въ продолженіе дня видно было много и другихъ, не такъ бросавшихся въ глаза, жестовъ, подсматриваній, словъ, мелкихъ услугъ, которыя указывали на происшедшую перемѣну. И вотъ, ловко стуча молотомъ по камнямъ, сдавленнымъ обернутыми въ тряпки ногами, Могутовъ думалъ о происшедшей перемѣнѣ къ нему со стороны рабочихъ. „За что это, — думалъ онъ, — такая, ясно бросающаяся въ глаза, любовь, — нѣтъ, не любовь, — любовь, говорятъ, откровенна, — а скорѣе сильное уваженіе? Они оказали мнѣ услуги, и они же готовы дѣлать для меня все, что только въ ихъ силахъ!.. Я заработаю немного денегъ, я пріучу себя въ мускульному, упорному труду въ восемь дней, я познакомлюсь съ простымъ русскимъ человѣкомъ, съ которымъ мнѣ придется имѣть дѣло на фабрикахъ и заводахъ, — и это все чрезъ нихъ, благодаря ихъ же добротѣ,- и они, вмѣсто равнодушія, недовѣрія, даже пренебреженія и т. п., вполнѣ законныхъ чувствъ рабочаго въ барину, — они первые здравствуются со мною!.. Да и не это одно: когда я прошу передать мнѣ ведро съ водой, кто-либо изъ нихъ говоритъ: «постой, баринъ, я принесу свѣжей водички», а кто-нибудь добавитъ: «знамо, свѣженькая водичка — лучше, угости барина….» Я не замѣтилъ, что мои оборы пробились въ одномъ мѣстѣ и голымъ тѣломъ прижималъ камень, а они замѣтили — и съ четырехъ сторонъ летятъ ко мнѣ тряпки съ совѣтомъ употребить ихъ на обору, а то «для-че ногу вередить», какъ сказалъ дядя. Меня обрадовало, что я, увлекшись работою, не замѣтилъ, что голымъ тѣломъ прижимаю камень, — Я, какъ дитя, радовался, что огрубѣла моя кожа, но потомъ я долго слышалъ душевный голосъ дяди: «для-че зря ногу вередить?»… И за что все это? Развѣ за то, что я не убѣжалъ послѣ перваго дня?… Но за что же тутъ уважать?… Вѣдь при этомъ могла бы явиться скорѣе зависть… И больной Сидорычъ, дѣйствительно, болѣе прежняго серчаетъ на меня…