Учитель русской и иностранной словесности былъ суровый, худой, чахоточный, высокаго роста, лѣтъ подъ сорокъ, брюнетъ. Оставляя классъ послѣ звонка, онъ всегда долго кашлялъ или въ самомъ классѣ, или въ корридорѣ, или въ учительской комлатѣ; но, ужъ Богъ его знаетъ какъ, онъ ухитрялся во время урока не кашлять и сохранять свое лице безъ страдальческаго вида. Онъ рѣдко вызывалъ къ отвѣтамъ учениковъ, никогда не разговаривалъ съ ними послѣ урока; но ни одинъ предметъ изъ всего гимназическаго курса не интересовалъ такъ сильно учениковъ, какъ русская и иностранная словесность. Виною этому, конечно, былъ не самъ предметъ, а учитель этого предмета — Илья Александровичъ Красновъ. Онъ, обыкновенно, почти все время урока посвящалъ на чтеніе лучшихъ сочиненій поэтовъ и мыслителей, и только тогда, когда характерное для автора міросозерцаніе, выраженное въ сценахъ и образахъ, когда грандіозная картина, выпукло нарисованная поэтомъ, невольно заставляли слушателей подолѣе остаться подъ впечатлѣніемъ дивныхъ образовъ и картинъ, — Красновъ останавливался, какъ бы погружался въ думу, потомъ подымалъ своей худой рукой длинные, черные волосы на головѣ, раскрывалъ мало-по-малу свои большіе, съ фосфорическимъ блескомъ глаза, во время чтенія казавшіеся закрытыми, и начиналъ еще болѣе понятно разъяснять мысли автора, объяснять характеръ героя, значеніе его для современнаго общества и для того времени, когда высказывалъ свои мысли, писалъ свои образы поэтъ. Голосъ Краснова постоянно былъ одинаковъ, глухой и громкій, но сила внутренняя, по мѣрѣ его разсказа, все болѣе и болѣе начинала слышаться въ его голосѣ: казалось, что онъ самъ, мало-по-малу, обращается въ того героя, котораго объясняетъ, въ того автора, мысли котораго развиваетъ, — и для слушателей онъ становился тогда не учителемъ, а священникомъ отъ литературы, пиѳагорейцемъ на молитвѣ….

И вотъ, предъ лежащимъ въ темнотѣ Могутовымъ, когда образъ Іоанова исчезъ, проносится цѣлый рядъ дивныхъ образовъ и картинъ. Сперва предъ нимъ рисуется классный залъ. Въ немъ сумрачно и тихо, и только, какъ глухой турецкій барабанъ, разносится по немъ голосъ Краснова…. Потомъ онъ видитъ бѣдную, позеленѣлую отъ сырости комнату и въ ней, опершись на простую палку, поддерживаемый двумя бѣдно одѣтыми дѣвушками, стоитъ измученный, слѣпой, съ искривленными пальцами на рукахъ старикъ.

— Ты сразу узналъ меня, слабымъ, дребезжащимъ голосомъ говоритъ старикъ. — Да, я — Мильтонъ. Я съ раннихъ лѣтъ посвятилъ моей родинѣ всѣ свои силы и единственнымъ для меня вознагражденіемъ были спокойная совѣсть и добрыя слова. Другіе достигали почестей и богатствъ, я же никогда не былъ низкопоклонникомъ, ничего не добивался посредствомъ друзей, жилъ всегда собственнымъ трудомъ и считалъ грѣхомъ жить только для себя, когда мои сограждане сражались за свободу. Моимъ мечомъ въ бою было перо, я мыслію свѣтлою враговъ разилъ, я проповѣдывалъ свободу, я воевалъ съ тиранами народа моего!.. Народъ страдалъ отъ произвола власти короля и духовенства, — и я требовалъ для народа нрава судить и наказывать тирановъ, имѣть полную свободу въ религіозныхъ мнѣніяхъ, обнаруживать всѣ злоупотребленія духовныхъ и гражданскихъ властей, имѣть полную свободу печати, такъ какъ она есть единственная основа политической и религіозной свободы…. За горячую защиту свободы и народа, когда республика была подавлена и снова воцарились Стюарты, я выдержалъ тяжкія преслѣдованія, а моя книга «Защита англійскаго народа» была сожжена рукою палача…. Теперь ужъ третій годъ

И въ воображеніи Могутова рисуется страшная адская бездна, пылающая огнемъ, но въ ней нѣтъ свѣта, и только сумракъ печальный едва-едва озаряетъ ее; въ нее не проникаютъ надежда, вѣра, любовь; и только однѣ безконечныя муки царятъ въ этой юдоли терзаній и бѣдствій. Среди этой ужасной тюрьмы блуждаетъ безсмертный взоръ сатаны и замѣчаетъ весь ужасъ, безобразіе и дикость окружающаго его пространства, замѣчаетъ тьму подобныхъ себѣ духовъ, мучимыхъ и терзаемыхъ огненной бездной, замѣчаетъ, вблизи себя, равнаго себѣ по силѣ, Вельзевула, — и, среди этой огненной пучины, среди поверженныхъ во прахъ сонма духовъ, раздается могучій голосъ сатаны.

Онъ пораженъ угрюмымъ видомъ Вельзевула, онъ грустить при видѣ страданій въ безднѣ тьмы духовъ, послѣдовавшихъ за нимъ въ возмущеніи противъ самодержавія Бога и теперь раздѣляющихъ съ нимъ паденіе и бѣдствіе; но ни ужасная сила Бога, ни то, что во гнѣвѣ можетъ еще болѣе страшнаго придумать побѣдитель, — ничто не принудитъ его измѣниться. Да и къ чему? Проиграна битва, но не все съ нею! Судьба дала имъ всѣмъ божественную сущность, они никогда не могутъ погибнуть, ихъ умъ просвѣтленъ неудачей, они стали осторожнѣй, — такъ неужели они не могутъ съ новой надеждой начать вѣчный бой съ самодержавіемъ Бога? Вѣдь Богъ только сильнѣе ихъ по оружію, но они могутъ нападать не только открытою силою, но и хитростью тайной.

И изъ огненной бездны летитъ сатана, не тотъ сатана, безобразный видъ котораго пугаетъ въ дѣтствѣ, не страшный чертъ картинъ страшнаго суда въ церквахъ, не хитро-плутовато-дураковатый чертъ народныхъ сказокъ, — нѣтъ! Тяжелымъ щитомъ его плечи покрыты, изъ стали эфирной была его броня, огромныхъ размѣровъ и круглаго вида, она покрывала погибшаго станъ весь, сіяя подобно ночному свѣтилу. Равнялось копье его соснѣ громадной, въ Норвегіи взятой для мачтъ корабельныхъ, оно было тростью въ рукахъ его мощныхъ…. Онъ зоветъ падшихъ духовъ изъ бездны и говоритъ имъ рѣчь, полную ласки, похвалы и вѣры въ ихъ силы, полную ободряющаго юмора и шутливой угрозы врагамъ, — и духи ринулись изъ адской пропасти за сатаной и всѣ собрались на огненной землѣ. И вотъ, съ минуты созданья творцомъ человѣка, еще никогда и нигдѣ не бывало собранія такой многочисленной силы. Всѣ силы военнаго міра земнаго, сравнительно съ грознымъ тѣмъ полчищемъ духовъ, казались бы кучкою лишь муравьиной, которая въ бой съ журавлями вступаетъ.

И среди этого блестящаго воинства — ихъ вождь, сатана, выше всѣхъ ростомъ, смѣло стоитъ съ гордо поднятой головой. Лице его носитъ слѣды недавней битвы: оно страшно изрыто молніями, изъ-подъ нависшихъ бровей, глаза сверкаютъ гордостью, злобой и надеждой на отмщеніе; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ его глазахъ свѣтились состраданіе и грусть, когда онъ, при видѣ несмѣтнаго полчища духовъ, невольно вспоминалъ, что всѣ они чрезъ него низвергнуты съ неба. Онъ подаетъ знакъ, что хочетъ говорить; духи приближаются къ нему, но три раза уста открываетъ духъ падшій и три раза изъ глазъ его льются горячія слезы.

Наконецъ, объ пересиливаетъ чувство состраданія, и однимъ только чувствомъ безстрашнаго полководца полна его рѣчь: о, вы миріады духовъ безконечныхъ! О, силы, съ которыми можетъ сравниться своимъ всемогуществомъ только Всевышній! Вы сражались въ недавней битвѣ съ честью и славой, но вы проиграли битву…. Но развѣ могъ самый высокій умъ предвидѣть, чтобы такая несмѣтная сила безсмертныхъ могла когда-либо узнать пораженіе? Кто, даже теперь, послѣ испытанной неудачи, можетъ подумать, что это войско, сверженное съ высоты неба, не можетъ опять своей собственной силой возвратиться назадъ, въ предѣлы отечества? Развѣ можетъ хотя одинъ, изъ всего воинства Бога, сказать, что вы проиграли упорную и страшную битву вслѣдствіе моихъ ошибочныхъ совѣтовъ, или вслѣдствіе моей трусости, испуга въ опасную минуту? Нѣтъ! Самодержавный Богъ царствовалъ мирно, только одна пышность была признакомъ его божественной власти, отъ всѣхъ были скрыты тайныя силы, поразившія насъ во время битвы, — и мы имѣли право заключить, что онъ, повелитель, сидитъ на тронѣ, какъ царь и Властитель небесный, только потому, что на то была наша воля, а не собственныя его достоинства, слава о которыхъ терялась въ такомъ отдаленномъ времени, что скорѣе приписывалась ему только по привычкѣ. Это дало намъ смѣлость возстать и это было причиной нашего пораженія…. Но мы теперь знаемъ Его силу, мы не будемъ стремиться искать новой битвы, не будемъ возбуждать врага къ нападенію. Теперь намъ разумнѣе дѣйствовать надо. Чего невозможно исполнить силой, то можно сдѣлать обманомъ и хитростью, и пусть тогда научится Онъ, что тотъ, кто лишь силой одной управляетъ, можетъ врага покорить въ половину. Пространство наводитъ на мысли о новыхъ мірахъ; да и было когда-то преданіе на небѣ, что Онъ намѣренъ былъ создать новый міръ и тамъ поселить какое-то племя, нѣжно имъ любимое. Туда-то, въ міръ новый, должны мы стремиться и сдѣлать его убѣжищемъ нашимъ…. Но мы не можемъ, во всякомъ случаѣ, покориться! Пусть будетъ война и война безконечно!..