И въ воображеніи Могутова рисуется классный залъ. За кафедрой сидитъ Красновъ. Онъ провелъ рукою но волосамъ, приподнялъ голову отъ книги, обвелъ слушателей, какъ бы желая узнать ихъ мысли и чувства, своими живыми фосфорическими глазами, и началъ говорить плавно, громко, хотя глухо, безъ искусственнаго пафоса и жестовъ, но съ горячимъ увлеченіемъ.
У человѣка всегда было двѣ цѣли въ жизни: съ одной стороны, стремленіе къ наслажденію жизнью, къ удовлетворенію своихъ физіологическихъ потребностей; съ другой — стремленіе познать окружающее, отъ окружающаго перейти къ болѣе далекому, отъ земли къ небу и, наконецъ, проникнуть въ глубь самаго неба. Постепенно шли впередъ люди въ познаніи земли и неба и постепенно составляли изъ своихъ знаній ученіе о землѣ и небѣ. Изъ изученія земли люди все болѣе и болѣе извлекали удобства для жизни физической, а изъ изученія неба они составляли себѣ религіи, составляли себѣ идею бога, — того идеала, приблизиться къ которому невольно стремится человѣкъ. Вы знакомы уже съ религіями народовъ, знаете, что всѣ эти религіи — созданіе ума человѣческаго. Знанія людей шли впередъ, — и измѣнялись идеалы, измѣнялись религія. Но среди всѣхъ религій есть одна, вѣчная, неизмѣнная, истинная религія, религія нашего Бога, разъясненная Христомъ. Сатана Мильтона не похожъ на злаго духа нашей религіи, но Мильтонъ и не имѣлъ желанія иначе толковать истины священнаго писанія, какъ и Дантъ не имѣлъ этой цѣли; хотя адъ Данта ближе къ аду священнаго писанія, чѣмъ сатана Мильтона къ злому духу. Мильтонъ взялъ только сюжетъ изъ священнаго писанія, и его поэма, при сверхъестественномъ содержаніи, полна человѣчностью. Сверхъестественные герои поэмы близки намъ, возбуждаютъ живое участіе къ себѣ, потому что въ нихъ, при сверхъестественныхъ формахъ, живетъ человѣческая душа. Мильтонъ, какъ я уже сказалъ, былъ смѣлый борецъ за благо народа, врагъ деспотизма и насилія, и онъ, какъ бы свою собственную душу, свой идеалъ изобразилъ въ сатанѣ. Какъ самъ Мильтонъ возставалъ противъ деспотизма Карла I, ревностно и упорно защищалъ свободу и народъ, презиралъ низкопоклоничество, любилъ трудъ, предпочиталъ бѣдность, неволю и гоненія стѣсненію своихъ убѣжденій, такъ и его сатана возсталъ противъ небесной автократіи, былъ сброшенъ въ адскую пропасть и тамъ, среди огненной пучины, имѣя врагомъ самого Бога, онъ не испугался, не упалъ духомъ, не измѣнилъ ни на минуту своихъ убѣжденій, остался мужественнымъ, смѣлымъ, готовый первый жертвовать собою для общаго блага и, вмѣстѣ съ тѣмъ, любящій, понимающій горе другихъ, готовый плакать и страдать по ближнему. Это не сатана — врагъ людей, а другъ всего притѣсненнаго, поклонникъ свободы, мужественный боецъ за правду, великій полководецъ въ войнѣ за народное благо. Это идеалъ, который имѣлъ вліяніе на всю Европу, которому невольно сочувствуешь, которому хочешь невольно подражать, въ которомъ живетъ любовь въ свободѣ, правдѣ и добру, какъ это все жило въ душѣ самого Мильтона….
Раздался звонокъ. Классъ кончился. Изъ-за кафедры встала худая фигура Краснова. Онъ направился къ выходу изъ класса, и, вдругъ, кашель, глубокій, долгій кашель, душитъ его, заволакиваетъ слезами его живые глаза и покрываетъ его худое лице красными, чахоточными пятнами, — а кучка гимназистовъ стоитъ, какъ пораженная….
Жалкій вы плакса, господинъ Переѣхавшій! громко сказалъ Могутовъ и еще болѣе плотно укрылся одѣяломъ, желая заснуть. Но вмѣсто сна, образъ другаго учителя и сцены изъ его жизни начали носиться въ его головѣ.
V.
Илларіонъ Сергѣевичъ Сидоровъ, учитель естественной исторіи, былъ хорошо сложенный, болѣе средняго роста, лѣтъ подъ тридцать, блондинъ, съ красивымъ, веселымъ, какъ-бы улыбающимся лицомъ. Онъ кончилъ курсъ въ педагогическомъ институтѣ вмѣстѣ съ Добролюбовымъ, который былъ его товарищемъ и другомъ. Онъ часто спрашивалъ учениковъ, толково разъяснялъ и поправлялъ ошибки, облегчалъ память нагляднымъ, насколько имѣлъ возможность, преподаваніемъ естественныхъ наукъ; но когда онъ водилъ учениковъ на ботаническія экскурсіи, когда, какъ исправляющій должность инспектора, все послѣобѣденное время проводилъ въ пансіонѣ,- онъ съ любовью, съ увлеченіемъ, горячо разъяснялъ имъ ихъ вопросы, дѣлился съ ними своими мыслями, давалъ имъ читать новые журналы и книги, охотно слушалъ, опровергалъ и разъяснялъ фантазіи и мысли, зарождавшіяся въ молодыхъ, горячихъ головахъ гимназистовъ. Его ученики уважали, какъ Краснова, любили, какъ Іоанова, вѣрили, какъ тому и другому вмѣстѣ, и довѣряли, какъ другу, какъ нянѣ!
Начало весны. Въ классѣ свѣтло, и лучи солнца робко проходятъ чрезъ оконныя стекла, шалятъ зайчиками на потолкѣ и стѣнахъ. Сидоровъ, стоя около передней парты, разсказываетъ о кактусахъ, о ихъ причудливыхъ формахъ, о ихъ листьяхъ-иглахъ, о ихъ громадной величинѣ, о кактусовыхъ лѣсахъ въ жаркихъ странахъ, о роскошномъ цвѣткѣ кактуса, о вкусномъ сокѣ внутри громаднаго кактусоваго плода, о томъ, какъ оригинально и искусно животныя жаркихъ странъ умѣютъ и любятъ пользоваться сокомъ этихъ плодовъ, — и вдругъ, когда въ головахъ учениковъ рисовались пышные, поразительно красивые лѣса и картины Африки, до ихъ слуха доходитъ слезливый, родящій, жалобный голосъ ребенка, ведомаго на сѣкуцію.
— Простите! Ей-Богу, это не я! Ей-Богу, не я!
Сидоровъ вздрогнулъ, глаза его сверкнули гнѣвомъ и онъ, не докончивъ фразы, скоро вышелъ изъ класса.
Потомъ гимназисты, узнали, что Сидоровъ отнялъ у надзирателя ученика и, со словами: пороть стыдно и грѣшно, отослалъ гимназиста въ классъ; что по поводу этого случая собранъ былъ педагогическій совѣтъ, что на совѣтѣ Сидорову пришлось просить извиненія у надзирателя и учителя, пославшаго ученика на порку; что на этомъ же совѣтѣ, благодаря горячимъ рѣчамъ и доказательствамъ Сидорова и Краснова, благодаря согласію съ ихъ рѣчами Іоанова, принято рѣшеніе, прибѣгать къ розгѣ только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ.
Въ гимназіи перестали пороть. Не знаю, отмѣнена-ли теперь порка въ гимназіяхъ de jure, но de facto порка теперь не существуетъ [2]; но во времена, описываемыя здѣсь, въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, она царила въ гимназіяхъ, по крайней мѣрѣ, на югѣ Россіи, и въ русской литературѣ еще только-что раздался голосъ Добролюбова о всероссійской гимназіи, разрушаемой розгою. Понятно поэтому, что протестъ Сидорова противъ розги былъ великъ въ глазахъ учениковъ, какъ наглядный примѣръ чего-то въ родѣ героизма.
* * *
Не скоро дошло до юга Россіи вѣяніе новой жизни, жажда реформъ, обхватившія русское общество послѣ крымской войны; но за то скоро дошло до него реакціонное направленіе, обуявшее сейчасъ послѣ начала польскаго возстанія, казалось, еще болѣе горячо русское общество, чѣмъ прежняя жажда перемѣнъ и реформъ. Могутовъ былъ въ седьмомъ классѣ, ему оставалось только полгода до окончанія курса, когда отразилось реакціонное направленіе и на С-ской гимназіи. Прежде всего., бывшій инспекторъ, Терзаевъ, какъ его называли гимназисты, назначенный директоромъ въ К-скую гимназію, того же учебнаго округа, какъ и С-ская, по пути, заѣхалъ въ городъ С-ль и прожилъ въ немъ три дня. Уѣхавъ три года назадъ сильно сконфуженнымъ, Терзаевъ теперь, въ эти три дня, какъ-бы желая изгладить изъ памяти гражданъ города воспоминаніе о некрасивомъ своемъ отъѣздѣ, бывалъ вездѣ съ высоко поднятой головой, съ гордымъ взглядомъ, съ выраженіемъ лица и всей фигуры, ясно говорящими, что онъ теперь большая, очень большая птица. Ему захотѣлось побывать и въ гимназіи: вѣдь гимназисты видѣли его паденіе, такъ пусть же они увидятъ и его торжество. Онъ выбралъ для посѣщенія воскресный день и, прежде всего, пожаловалъ въ гимназическую церковь. Изъ церкви онъ пожелалъ пройтись по гимназическимъ заламъ, и свободные отъ занятій гимназисты, привыкшіе уже не бѣгать страха ради отъ глазъ директора, слѣдили, какъ Іоановъ, вмѣстѣ съ нимъ, ходилъ по заламъ, дортуарамъ и классамъ гимназіи. Іоановъ, какъ всегда, былъ ровенъ и спокоенъ, а голосъ Терзаева, сильно отзывающійся востокомъ, еще громче, чѣмъ въ оны дни, раздавался по заламъ.
