“Какой добрый человек!” — мысленно воскликнешь, глядя на этот портрет. “Кстати, Коля, а что ты думал о Лёше, когда писал?” — спрашиваю Ватагина. “Ну-у... это — добрый человек”, — отвечает Ватагин.
Николай Ватагин много (а к огорчению некоторых, и слишком много) видит в человеке (см. выше о прожекторе), как вязальным крючком внутреннюю петлю, вытягивает характер, как часы, разбирает сложное устройство головы, уха, торса, особенность повадки, взгляда, уясняет себе эту конструкцию до полной ясности (“очень мужские мозги”), находит каждой детали эквивалент в личном арсенале трубочек, палочек, шайбочек, винтиков и болванок, всего, что он надыбал в своих анатомически-онтологических штудиях.
(Этим разъятием до него занимались уже основательно, не будем увязать в истории искусства ХХ века, и получалось у многих классно, но, препарируя и перестраивая модель, ее единичной неповторимой жизни ей, как правило, не возвращали — не потому что не умели, напротив; но не она интересовала творцов, задачи были другие.) Ватагин, переукомплектовав, собирает заново, и вот что удивительно: часики снова пошли, тикают. И не только энергия холста, цвета, но и энергия персонажа захватывает, заводит зрителя.
Вот сидит мужчина, “лицо кавказской национальности”. Плотный, в светло-сером костюме. Плечи не широкие, но полные, и руки полные, но не накачанные. На синем сочном фоне, абсолютно ровном, гладком, как, впрочем, и всегда у Ватагина, горит кораллово-розовая голова, и в этом густом и холодном синем столько свободного дыхания, что испытываешь настоящую радость. Красные влажные губы, высокий, с металлическим отливом розовый лоб, розовый металлический завиток уха, большие глаза, что называется, навыкате, тяжелые створки век, а в них карие шары, взгляд сосредоточенный, но тупой. На темно-розовой щеке — регулярная рощица щетины, “молодые посадки”, “незеленые насаждения”, лес иголочек отбрасывает тень на жаркую сухую почву щеки. Волевой, но глупый подбородок и шрамик у губы. И галстук — светлый и широкий. Вот тут художник как будто отпускает вожжи, отпускает на волю свое взнузданное самоотверженное внимание и резвится. На галстуке клубятся и тусят вперемежку, но сохраняя изящество и ритм, автомат Калашникова, грудастая томная русалка, ананас, крокодил, яблоко и сердце. Все веселенькое и нежной расцветки, сплошная “allegria de vivir”, как сказали бы веселые испанцы, или полный атас, как сказали бы мы.
Сейчас, когда художника Макса Авадьевича Бирштейна не стало, его портрет (“М. А. Бирштейн в Тарусе”) выглядит как портрет-прощание. Пожилой мужчина ссутулился, угадывается слабость в ногах, но портрет во весь рост; бледно-желтые глаза смотрят куда-то сквозь то, что видят, взгляд очень зрячий, блеклые цвета, как будто жизненные силы и сама жизнь уже иждиваются потихоньку. Но “интеллигентская” белая кепка зажата в руке, но жесткие стрелки на брюках и жесткая линия ширинки. Низкая линия горизонта, отчего весь образ приобретает ренессансную монументальность. Прощание, почтение, но очень сдержанно (sostenuto). О чем это? А о мужественности, о благородстве. По-моему, все мужские портреты Николая Ватагина в конечном счете о мужественности и благородстве и лишь иногда — об их отсутствии. И художник В. Севастьянов (большое темно-желтое луноподобное лицо, глаза — две узкие белые лодочки независимо друг от друга и носа плавают на лице, не встроенные ни в какую конструкцию; напряженные брови и строго параллельные волны морщин на лбу — силится что-то понять сквозь толщу непонимания), и Олег Клинг (пурпурная грань щеки, пурпурные жгуты шейных мышц восходят к голове из выреза черного свитера, пурпурная стрела носа — большая цельность облика и, видимо, самой модели), и Сергей Мелик-Пашаев и другие — это всё Мужчины.
“Чтобы написать портрет, мне необходимо мужчину уважать, а женщиной восхищаться”, — признается Ватагин. Старомодная пылкость? Старомодная правильность? Ага. Уважение, мужество, благородство — “людям со вкусом” режет слух, совсем не в кассу, не в тему, не ко двору и не ко времени и годится разве что для самых плохих сериалов. А Ватагину — побоку, он — “барин”, что ему до хилых реалий, для него-то Норма не теряла свою нормативную привлекательность. Глаз, ум, талант Ватагина насмешливы и ироничны, но изначальная мужская простота, “элементарность”, не разбавленная рефлексией “позднего времени”, мирно покоится себе под культурными слоями (“не взбалтывать!”) и хочет идеала, то есть жаждет героя. И не героя нашего времени, нет, спасибо, Ватагину подавай взаправдашнего. На этот предмет он “прощупывает” каждого портретируемого и с радостью и известной полнотой находит в Комелине. Анатолий Комелин — замечательный скульптор, сосед по Тарусе и друг, чей талант Николай Ватагин также очень почитает, — не раз “появляется” у Ватагина и в живописи, и в скульптуре. Вот деревянный рельеф “Скульптор Комелин”: красный, горячий, атлетический, полный силы торс на фоне горячего синего неба со смешными детскими облаками, черная борода лопатой, хитро врезанный нос, яркий румянец на щеках. Патетика спрятана под веселой иронией, почти шуткой. Глаза вытаращены и задумчивы одновременно, во взгляде — грозная решимость, едва ли не ужас, как перед битвой и подвигом, то самое, что итальянцы, говоря о взгляде “Давида” Микеланджело, его сведенных бровях, или о мечущих молнии взорах кондотьеров, называют “terribilita”. Взгляд настоящего героя.
И деревянная скульптура “Петух” (2001, дерево, тон, 80 см) — пожалуй, о том же. Белый, приятной полноты петух, золотые столбики ног и острые, уподобленные звездам когти и шпоры — это вам не “петушья нога”, а звездная сиятельная поступь. И грудь вперед, и величавость до величественности, одно слово — царь. Царственная мужественность. Напоминает парадные портреты Александра III. Все это опять-таки с иронией и с юмором, а все же и с жарким восхищением.
Женщины. “…а женщиной восхищаться”. А что, что восхищает Ватагина в женщинах? Да сама женская природа, женственностью он восхищается. Феминистки бы его убили. В каждом женском портрете он исследует каждый раз разный, неповторимый тип женственности, особую телесность, повадку, посадку головы, пухлую недлинную ножку, угол ключицы, нерушимую обволакивающую флегматичность, текстуру волос, нежный цилиндр шеи, нервные “испуганные” брови; со всем знанием анатомии переводит все это в свою изобразительную систему. Осваивает. Сходство всегда есть, но иногда такое острое, что как иголочкой кольнет. В этом нет вожделения, но заинтересованный очень мужской взгляд.
А вот “Красная обнаженная”, прекрасный холст, говорит нам о желании, о страсти лишь звучанием красного и густого желтого, их сцеплением. Жар фона и жар темно-золотого тела (“жар соблазна”) гудит ровно, как в топке, черные без зрачков глаза обведены красным, темный омут… И описывать не стоит, здорово, и все тут.
Пушкин. Пушкиниана в московском искусстве — это ведь отдельная песня. Многим еще памятна большая выставка, посвященная Пушкину, прошедшая в выставочном зале на Кузнецком мосту в начале 80-х. Бедный, обожаемый всеми Пушкин сполна натерпелся от влюбленных в него художников, эта любовь воистину “в нем не щадила ничего”. Даже совсем не самый тяжелый случай, скорее наоборот, — большая картина Виктора Попкова “Осенние дожди (Пушкин)” давалась мне, например, с трудом.
Скульптура “Пушкин в Раю” (1995, дерево, тон, 120 см) — не первое изображение Пушкина у Ватагина. Маленький, в черном, наглухо застегнутом сюртучке, он одним из первых появился в плеяде деревянных гениев российской словесности. Был у Николая Ватагина и большой холст с таким же названием. А эта вещь особенная — Пушкин с обнаженным торсом стоит босой, в набедренной повязке Разбойника благоразумного (как того изображает канон). Одна рука согнута в локте, и на ладони сидит красная птичка. Жесткая анатомия торса, ног, отчасти знакомая нам по русской деревянной храмовой скульптуре, жестко прорезаны прямая мышца живота, грудина, икроножные. Очень покатые, но атлетические плечи, и весь он — атлет, но атлет легкий, его деревянное тело бело и чисто. В маленьких руках — и опущенной, с нерешительно-вопросительно развернутой вперед ладонью, и другой, держащей птичку, — смирение. Голова статична, спокойна, правильна, мягкость в надбровных дугах, жестче — у рта. Волосы и бакенбарды рыжеватые, волнисто и плотно облегают аккуратную голову и узкое лицо. Светлые глаза видят невидимое. Смотреть в лицо этого Пушкина мне боязно, я как-то робею, очень высокая нота уже звучит, возможно, так с замиранием сердца слушают меломаны тенора: возьмет, не возьмет, не даст ли “петуха”, не дай Бог?! Но лицо Пушкина спокойное и живое, и во всей этой вещи очень много покоя, нет никакой взвинченности, без которой у нас редко говорят о “высоком”, художник и скульптор не скомпрометировал ни себя, ни тему.
