В отделе писем личного Архива философа, ученого и общественного деятеля Аарона Захаровича Штейнберга (1891 — 1975)1 хранится автограф, который его секретарь и помощница Анна Григорьевна Клаузнер (Ася) надписала сама: “Lettersto Mrs. S. Steinberg after her death on 18/III/1966” (“Письма миссис С. Штейнберг после ее смерти”). Действительно, “письма” адресованы только что умершей Софье Владимировне Штейнберг (1885 — 1966); перед каждой записью проставлено место и время, по-русски и на иврите, как А. Штейнберг делал всегда. По существу, это одно длинное письмо, сочинявшееся в течение пяти недель.

 Потребность закрепить на бумаге каждое значительное событие внутренней жизни, чтобы потом вернуться к нему и осмыслить, была свойственна А. Штейнбергу в высшей степени; всю жизнь, с 1908 по 1974 год, он вел дневники. Трагиче­ское событие вызвало несколько записей: в маленьком еженедельнике на 1966 год: “18 марта. 8.30. Открыл кончину во сне Сонюрочки, блаженной памяти” (курсив мой. — Н. П. ); в письме близким друзьям — Семену Наумовичу и Фане Яковлевне Капланам (Аннаполис, Америка): “Все кончилось. Соня скончалась в ночь на сегодня. Сижу около нее и читаю Псалмы. Да поможет всем нам Господь”. И наконец, по окончании “шивы” (семидневного траура), когда можно взяться за перо, — письмо к самой умершей, о чем также сообщается друзьям: “…как только кончилась траурная седмица, я стал писать Соне письмо, очень подробное, очень-очень длинное. Я делаю это почти ежедневно, и, ради Бога, не думай, Сеня, дорогой, что я сошел с ума. Мне нужно многое выяснить, во многом разобраться, и мне это легче всего, когда я продолжаю мой монолог, обращенный, как во все эти десятилетия, к Сонюре”. Итак, три варианта представления события: “формальное” — в календаре, на фоне неотвратимого потока времени (“умерла во сне”); “социальное” — вызывающее понимание и сочувствие, еще большее, чем ранее (“Мне хотелось бы, чтобы уход Сони стал вехой в моих отношениях с вами”), и духовный, внутренний акт, который у него всегда аналитиче­ский. И тут требуются пояснения.

 Философское развитие А. З. Штейнберга началось рано и было освещено популярной в начале ХХ века идеей синтеза. Получая среднее образование в русской гимназии г. Пернова (Пярну), с помощью домашнего учителя он изучал Талмуд и иврит (вместе со старшим братом — Исааком, будущим активным деятелем эсеровской партии и министром юстиции в первом ленинском правительстве). В Гейдельбергском университете (1908 — 1914) изучал философию и право и продолжал заниматься еврейскими дисциплинами с видным талмудическим ученым З. Б. Рабинковым. Когда после окончания войны появилась возможность вернуться в Россию, в Петрограде началась его бурная деятельность: преподавание философии и истории религии, работа в комиссиях Наркомпроса, участие в образовании и деятельности Вольной философской ассоциации (1919 — 1924). На открытом заседании Вольфилы, 16 и 23 октября, А. З. Штейнберг делает доклад “Достоевский-философ”, выразивший и его осмысление послереволюционной действительности. Логика прочтения Штейнбергом русского писателя такова: жизнью человечества должна править духовность, поведением человека — его самосознание, личность свободна, когда свободна ее мысль, преодолевшая феноменальный мир, причинность, материальность2; это возможно лишь в диалоге с Другим. Эмиграция (в 1922 — 1934 годах — в Берлине, с 1935 года — в Лондоне) вовлекла Штейнберга в иные поля профессиональной работы, и он максимально воспользовался этой возможностью, став одним из ведущих интеллектуалов, занимающихся развитием, а после войны — защитой еврейской культуры: переводами исторических трудов С. Дубнова, лекциями, учреждением новых журналов и газет, изданием еврейских энциклопедий, работой во Всемирном Еврейском Конгрессе (в качестве директора Департамента культуры и представителя в ЮНЕСКО) и т. д. Выработанная в юности и воплощенная впервые в анализе Достоевского философская концепция разворачивалась, обогащаясь историческим и национальным опытом.

Будучи человеком исключительной цельности и последовательности, А. Штейн­берг и личную жизнь строил в свете своего высокого предназначения; определенное влияние оказывали на него модели декадентской культуры и тесно с ними связанный европейский и русский психоанализ. “Кое-кто называет меня декадентом: что же — это верно! Я ближе к закату нашей культуры, чем те, кто так меня называют, но всякий конец ближе к новому началу, чем середина” (дневник, 10/VII 1910). В студенческие годы любовь, естественно, представала как “элемент философской системы”, в нее не допускалась обыденность, что считалось мещанством и пошлостью. Объектом любви стала женщина необычная — духовный руководитель Аарона, доктор философии, тетя (сестра матери) Эсфирь (Эстер) Гурлянд-Эльяшева. “Вся моя любовь к Эсфири насквозь эстетична, как я это понимаю. Напряжение моей любви — это большая сила моей созерцательности. За послед­ний год, что я провел в разлуке с моей Э., это особенно выяснилось мне. Более того. Всякую иную любовь я осуждаю как сентиментальность, как дряблость и неряшливость чувства” (дневник, 29/XII, 1915). В Петрограде начался бесконечный тягучий роман с юной “формалисткой” Александрой Лазаревной Векслер3; “бедной Шурочке” спешили на помощь члены семьи, друзья и знакомые, создавались “партии”, лагеря и союзы. В петроградские же годы в работе Наркомпроса принимала участие Софья Владимировна Розенблатт. В Берлине их встречи происходили каждый день, Соня помогала в переводах, переписке работ и т. д. Однако Аарон не собирался связывать свою судьбу и с ней. Жившая в тяжелых домашних условиях С. В. привыкла терпеть и ждать. Только в апреле 1935 года, уже переехав в Лондон, Аарон пошел на оформление отношений ради возможности вывезти ее из Германии4. “Лучший друг” (как называл он жену), Соня посвятила себя мужу целиком; детей у супругов не было. Брак был духовный, как того хотел Штейнберг, и внешне, в глазах родственников и широкого круга друзей, исключительно гармоничный. Какими-либо свидетельствами о напряженности отношений мы не располагаем; в дневниковом самоотчете после ухода Сони появляется только одно признание ее автора — самоанализа, в который он ее беспрерывно втягивал посредством совместного чтения дневников, она не разделяла: “Ты всегда жила в себе и никогда не выходила из себя”. Перечитывать дневники (для чего они и писались) Соня отказывалась: “…когда я клал на стол одну из тех старых тетрадок, ты отворачивалась, продолжала читать что-либо свое или даже как будто невзначай выходила из комнаты”.

При чтении этих писем, несомненно, приходит на ум “Кроткая” Ф. Достоев­ского5. Налицо близость и сюжетная — исповедь перед умершей, и психологиче­ская — “герой” хочет “выяснить”, “собрать в одну точку” свои мысли и подозрения, и стилистически-ритмическая: та же нервная, сбивчивая речь: “Все эти последние годы все мои молитвы кончались призывом к милосердию Всевышнего, чтобы он взял мою душу как выкуп за тебя”. Но почему явилась тень “фантастического рассказа”, в центре которого — мучитель, истязатель, тогда как пишущий письма — воплощение любви и нежности? Ему явно не хватает “материала” для само­обвинения, но он играет роль одновременно обвиняемого и следователя — в духе Достоевского. Повторенная дважды фраза Сони: “Ты не понимаешь…” — не позволяет исчезнуть подозрениям: возможно, Сонюра окончила жизнь самоубийством... Эта тема и становится узлом, от которого тянутся нити к личным взаимоотношениям супругов и к самооценке всего философского “проекта”.

В начале жизненного пути тема самоубийства была очень близка Штейнбергу6: в шестнадцать лет он написал первое стихотворение “К смерти”; в восемна­дцать — в дневнике: “Я в последних тайниках своего существа ощущаю — я не для мира или мир не для меня”. Но по мере формирования его программы мысль эта ушла; позитивизм отвергался, и возобладала вера в торжество духовного начала личности и всей человеческой истории.