И вот обнаруживается, что, несмотря на любовь, преданность, проверенные десятилетиями, “Сонюрка”, “врожденная скептичка”, была подвержена иным влияниям, оставалась до конца самой собой и, охваченная в последние дни какими-то собственными эмоциями и соображениями, оставила себе свободу выбора. “Фантастический рассказ” Достоевского, с его принципом амбивалентности поведения человека, помог автору писем воплотить сомнения в окончательности любых отношений и оценок.

Текст располагается в пространстве между документом и художественным обобщением. Определить, что перевешивает, невозможно. Да и не нужно: качание между двумя полюсами всегда помогало Штейнбергу за счет писательства не упускать главную цель своей жизни — достичь единства самосознания в человеческом, его личном, воплощении. Но какое место уделялось при этом Сонюрке? Вовне выбрасывается ряд предположений и оценок: “как я люблю мою нежную любовь к тебе”; “идя рядом со мною, ты была далеко от меня и меня почти не замечала”. Писание исполняет также функцию длительного психоаналитического сеанса, в котором пишущий — аналитик и пациент одновременно. “Ты знаешь, — сообщает Штейнберг Фане Каплан, — что я пишу Соне бесконечное письмо. Когда я занят этим, иногда мне кажется, что не она покинула навсегда эту квартиру, а что я сам как бы в отъезде и живу бобылем в уединенном отеле — в каком-то далеком незнакомом краю”. Приближение — и отстраненность, продление общения — и углубление в его сущность, а значит — удаление. Штейнберг заканчивает свое письмо как бы примечанием, апеллируя к объективному и вечному течению времени: “догоняю я тебя, Сонюрочка”.

А. Штейнберг пережил свою жену на девять лет. Освободившись от служебных обязанностей (не сразу — после подыскания подходящего заместителя), он целиком занялся литературной работой: написанием воспоминаний о русских интеллигентах (которые он набрасывал до того, а теперь активизировал под давлением Исайи Берлина)7, составлением тома из написанных за шестьдесят лет философских работ (для чего их надо было собрать и перевести с шести языков на один “общепонятный”, английский)8, окончанием монографии о Достоевском9. Была даже идея собственного восьмитомника. Он на подъеме; вся творческая работа (и дневники) приобретает характер “исповеди в собственной исповедальне”. “Кончается восьмой месяц после ночи в этой самой комнате, где я не успел проститься с умиравшей Сонюрой… Хочу на всякий случай успеть проститься с самим собой или, по меньшей мере, произнести молча первые слова прощания. Пишу по-русски, на языке, сопровождающем меня и сопровождаемом мною с самого начала моего сознания, сознания моего Я. В его объятиях сердце мое легко согревается, в выемках его, в мягких его складках и наслоениях я нахожу удобные углубления для самоощущения и даже более требовательного самоощупывания. Все это по-русски содержится в слове „прощание”. Ясно, что проститься с самим собой значит простить самому себе: „Прости, прощай” — „Прощай, прости”. Я не успел восемь месяцев тому назад проститься с Сонюрой — успею ли я теперь проститься с самим собой? Сколько времени осталось мне? Сейчас я спокойно и рассудительно уверен, что я прожил жизнь не так, как надо было…” (дневник, 17/18 сентября 1966). Не построивший собственной, на манер немецкой классической, философ­ской системы, А. З. Штейнберг создавал такие — не прочитанные до сих пор — философские этюды.

Впечатление, которое производил на окружающих Штейнберг, выразил президент ВЕКа Н. Гольдман: “Экстраординарная фигура Штейнберга по характеру, энциклопедичности знаний и спокойному благородству была похожа на старое еврейство <…> Чудесная легенда нашей истории о 36 цадиках, которые сформируют гуманистическую основу существования и которые обладают скрытым секретом, — одна из очаровательных среди еврей­ских этнических и религиозных концепций. И если имеются 36 цадиков в нашем поколении, Штейнберг несомненно был одним из них… В его личности соединилось несколько аспектов. Он был революционером, полным джентльменства, миролюбия и доброты. Он был глубоко религи­­озным и в то же время терпимым, далеким от фанатизма. Он был лояльным и страстным евреем, но и большим гуманистом и универсалистом в своих знаниях и интересах, в своем мышлении и своем характере” (“On Memoriam Dr. Aaron Steinberg. 1891 — 1975”. — World Jewish Congress, Geneva, 1976).

Текст печатается по автографу, за исключением дат еврейского календаря, данных в транслитерации.

1 Central Archives for the History of the Jewish People (Jerusalem), A. Steinberg’s Collection, P/159. Box VII. Далее цитаты из дневников и писем А. Штейнберга даются по оригиналам, хранящимся в этом архиве.

2 См.: Штейнберг А. Система свободы Достоевского. Берлин, 1923. (Также переиздания: “Die Idбee der Freiheit. Ein Dostoyewskiy-Buch”. Luzern, 1936; “Система свободы До­с­тоевского”. Paris, “YMCA-Press”, 1980). “Двойником — вот чем должен быть к свободе устремленный дух человеческий. Но не таким, как первый из двойников Достоевского, в котором самосознание, разъятое на части <…> упирается в безумие, в скептицизм <…> Есть в нас высший суд, который может и должен постоянно осуждать нас и оправдывать, ограж­дать наше я от врожденно враждебной ему стихии и в то же время направлять это я на неустанную с ней борьбу. Я не дано мне; лишь в мучительной борьбе с собой за него я обрету его” (стр. 137).

3 Векслер Александра Лазаревна (1901 — 1965) — участница ОПОЯЗа, во время пребывания Штейнберга в Петербурге — инструктор секции Народных университетов Наркомпроса, заведующая канцелярией Вольфилы, позже — критик. Иванов-Разумник писал Белому: “А. Л. Векслер — несчастная, не глупая, небесталанная, но безнадежно-мерт­вая”. Из дневника 1970 года: “В 1920 г., после самоубийства Влад<имира> Васильевича Бакрылова и объяснения со мною в белую ночь на набережной Невы, она стала говорить, что ей не остается ничего иного, как, следуя бакрыловскому примеру, броситься в воду. Вмешательство ее матери, Розалии Александровны Векслер, урожд<енной> Лейбович, Иванова-Разумника, Евгения Павловича Иванова, близкого друга Блока, письма которого я нашел недавно здесь: в 1923 г. он звал меня обратно в Питер, опасаясь как будто, что А<лександре> Л<азарев>не грозит опасность лишиться рассудка, замедлило темп”. А. Л. участвовала в обсуждении доклада А. Штейнберга “Достоевский-философ” с позиций формалистов. Семья Штейнберга поддерживала дружеские отношения с А. Векслер до конца ее жизни. Бакрылов Владимир Васильевич (1893 — 1922) — в 1918 году — комиссар театров; секретарь секции ТЕО, секретарь Вольфилы; в январе 1922 года заболел сыпным тифом; бросился в Неву 8 июня 1922 года. (См.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998, стр. 267).

4 “Сонюрочка, — пишет Штейнберг 10 декабря 1935 года, — Вы ведь понимаете, что я, по существу, предпочел бы остаться single, и для меня это лишь средство перевезти Вас сюда. Я предпочел бы всякую другую возможность. Моя женитьба сделает невозможным для меня когда-либо выступить инициатором того дела, которое мне представляется, чем дальше, тем больше — самым насущным в ближайшем еще десятилетии. Подумайте обо всем этом серьезно. Мне жаль, что я так, второпях, затронул эту тему, занимающую меня с юных лет. Но я хотел бы, чтобы Вы — мой лучший друг — в Ваших помыслах видели меня совсем ясно. Может быть, для Вас в этом есть нечто нежелательное, поделитесь со мною вполне открыто. Вообще мы не должны ничего скрывать друг от друга, дорогой мой дружок. Я полон к Вам нежности, очень-очень люблю Вас и хочу от всей души, чтобы на нашем небе, на том, которое только над нами, не было ни единого облачка. Если бы я знал, что у Вас есть терпение, что Вы верите в нашу звезду вполне, я бы вопроса о женитьбе не поднимал. Вот почему я и смотрю на весь этот проект как на „семейное событие”. Но до того, как продолжать, я хочу услышать Вас. Подумайте и напишите”. “Дело”, о котором пишет А. Штейнберг, — спасение европейского еврейства посредством просветительских и издательских проектов, в которых он участвовал. Софья Владимировна Розенблатт ответила согласием.