Р. Что я говорил?

(Звонок в дверь.)

Б. Кого еще черт несет?! (Идет открывать.)

Р. Как у Стругацких…

Входит человек из Молдавии, похожий на Виктора Соснору и Гарри Пинтера одновременно, уже 23 года разыскивающий дочь Битова Ольгу Андреевну. У Битова нет такой, но молдаванин не верит. Со своей пассией он связан трансцендентно. Но то ли потому, что он отдаленно чем-то напоминает Виктора Соснору, то ли по неумению говорить «нет» Битов впускает его и неумело, хотя и с апломбом, пробует сыграть роль психоаналитика. На это у Битова уходит битый час прежде, чем он выпроваживает гостя.

Р. (включив тем временем телевизор и не глядя в него). Русский писатель любит, чтобы ему мешали.

Телевизор (передача, имитирующая заседание суда). Но данное действие никак не может быть оправдано безумием потерпевшего. Право сумасшед­шего на…

Б. (срываясь). Выключите! Выключите немедленно!

Телевизор гаснет. Гаснет все, кроме экрана компьютера.

ВСЁ, ПУШКИН, ВСЁ! ГУД БАЙ, НАШЕ ВСЁ!

Пора вступать в общество охраны прав буквы Ё! Правда, Александр Сергеевич, что в русский язык немка Екатерина Великая ввела еЁ…

Двуглавый пушкинист роняет голову на клавиатуру компьютера:

…ЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁЁёё?

Вырубается и экран компьютера.

В полной темноте:

— Нет, тридцать пятый!

— Нет, тридцать третий!

— А я говорю тридцать третий!!

— Нет, это я говорю тридцать третий!!!

На два голоса, как молитву:

Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

      Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

      Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня

На воле, как бы резво я

      Пустился в темный лес!

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду

      Нестройных чудных грез.

И я б заслушивался волн,

И я глядел бы, счастья полн,

      В пустые небеса;

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

      Ломающий леса.

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь, как чума,

      Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решетку как зверка

      Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я

Не голос яркий соловья,

      Не шум глухой дубров —

А крик товарищей моих,

Да брань смотрителей ночных,

      Да визг, да звон оков.

АБ в квадрате.

10.10.05 10.00.

1 «Предположение жить. 1836». Составитель А. Битов. М., «Издательство „Независимая газета”», 1999.

2 Книга вышла при поддержке Внешэкономбанка.

3 «Болдинская осень. Стихотворения, поэмы, маленькие трагедии, повести, письма, критические статьи, написанные А. С. Пушкиным в селе Болдине Лукояновского уезда Нижегородской губернии осенью 1830 года». Сопроводительный текст В. И. Порудомин­ского и Н. Я. Эйдельмана. М., 1974. (Примеч. ред.)

4 Гальцева Р., Роднянская И. Журнальный образ классики. — «Литературное обозрение», 1986, № 3, стр. 51, 53.

5 Битов Андрей. Прорвать круг. — «Новый мир», 1986, № 12.

6 Здесь и ниже курсивом обозначен непушкинский текст (А. Б.).

7 Здесь Боберов опирается на выписанные Пушкиным латинские слова из Ювенала с их переводом на французский — прямой шрифт (А. Б.).

8 Мертвецы меня отвлекают ( франц.).

9(Грей) лицейские игры, наши уроки… Дельвиг и Кюхель<бекер>, поэзия ( франц.).

Хармс. В мастерской у Ватагина у стены на табурете сидит Даниил Хармс. Закинул ногу на ногу и задумался. Одет с претензией: клетчатый костюмчик — пуловер и короткие бриджи, черные чулки до колен, неновые башмаки на шнурках, один уперся в облупленный дощатый пол мастерской. В вырезе пуловера — белоснежная рубашка с черным галстуком — аккуратно спрятанные бедность и благородство и невеселая жизнь. Большая нескладная бледная голова с большим лбом (“архивный юноша”), и уши торчат, бледные губы, маленькие голубые глаза. Он сделан Ватагиным из дерева, в натуральную величину, и раскрашен маслом.

Мне сразу стало стыдно за то, что я никогда не любила Хармса, от одного его Ивана Ивановича Самовара или падающих старух меня, как пыльной периной, накрывало душной и вязкой скукой. С готовностью и надеждой исправиться взяла у Николая Ватагина воспоминания о Хармсе Алисы Порет с предисловием Владимира Глоцера. Но что-то опять не получилось. Их юмор, игры, проделки не веселили и не радовали, все казались натужными…

Зато одинокий, деревянный, совсем не веселый Хармс был еще как интересен. Его глубокая задумчивость озадачивала, молчание задевало…

“Люблю молчунов, — говорит Мюллер о Штирлице, — у них есть чему поучиться”.

Малевич. На большой юбилейной выставке МОСХа (Московского союза художников) в еще не сгоревшем тогда Манеже (накануне вернисажа как раз по соседству консерватория горела) Николай Ватагин выставил лишь один холст — большой портрет Малевича. Работа эта несколько напоминает государственный флаг Японии — в просторном белом квадрате вместо красного шара восходящего солнца — ярко-красная, как стоп-кран, голова диаметром до полуметра. Желтые глаза без контура будто прорезаны бритвой в кумаче, и взгляд их в тебя так и ввинчивается, нос — болванка из раскаленного докрасна металла с характерным же металлическим блеском, шайбы ноздрей. Черные почти длинные волосы на прямой пробор. Похож на мужика Заболоцкого — “нехороший, но красивый, это кто глядит на нас? То мужик неторопливый сквозь очки уставил глаз”. Вот уж действительно уставил, хотя очков нет и одет по-городскому: в холст влезли солидно-пиджачные плечи в полоску. О подбородке надо сказать отдельно, не знаю почему. Потому что отдельно “мыслит” малевичевский подбородок сам Ватагин: того же красного цвета крендель, мясистый и чувственный, “прилеплен” на положенное ему место и тревожит ошарашенного зрителя. Цвет — красное, белое и черное — все звонкое и плоское, как на дорожном знаке. Вот такой портрет, вполне инфернальный. “Нехороший”. Среди небурного моря московской живописи, до краев заполнившего Манеж, он и выглядел как знак “Уступи дорогу!”, воздвигнутый кем-то посреди мирных родных полей. Или как истошно красный газовый баллон, забытый бестолковым мужиком на пригорке среди поредевших осенних рощиц и перелесков (“то березка, то рябина, куст ракиты над рекой”)…

Мне понравилось, как Николай Ватагин говорит о Малевиче, жаль, пересказать не получится. Ну, в общем, дорог Казимир Малевич Ватагину.

Ватагин считает Малевича традиционалистом, а не новатором.

Ватагин считает Малевича укорененным в русском искусстве через любовь Малевича к русскому народному искусству, крестьянскому быту, русской иконе.

Малевич привлекателен для Ватагина:

полнокровием,

жизнеспособностью,

симпатичной хитроватостью,

энергичным добродушием.

Да. Но что есть в портрете от этой теплой позитивности? Портрет являет нам, боязливым, агрессивную и автономную мощь. Никаких разночтений: перед нами идол, пламенный и опасный. Может быть, и вопреки воле Ватагина (художника весьма волевого). Но ведь нам уже известно из очень хорошей литературы, не правда ли, что с очень хорошими портретами такое иногда случается.