Шкаф. А вот шкаф, который сделал Ватагин. Это прелесть что за шкаф. Ватагин сам это понимает, потому и включил шкапик в свой каталог. Называется он “Шкаф с кариатидами”. Белый “в протирку” буфет, собранный из досочек вручную, глухие дверцы внизу и с переплетом в верхней части, которую поддерживают маленькие кариатиды — голенькие мужик и баба. Она — нежная, беленькая, с красными сосками и ртом, с плавно нависающим нежным животом. Он — обстоятельный, окладисто-бородатый, с большим мужским достоинством. Как и у любого шкафа, у этого — четыре ножки, и каждая удивляет. Одна — белый лев с гривой, вторая — витая пирамидка, и не сразу заметишь на нижнем витке змеиную головку с глазом и искусительным красным язычком, третья ножка — копытце, а четвертая — ножка и есть — симпатичная точеная человеческая стопа. Венчает это сливочно-белое чудо гармонии и домашнего уюта приятная пара — птичка и собачка, они расположились на самом верху и из противоположных углов смотрят друг на друга с любовью. И как гурману на десерт — четыре тонкие от руки проведенные линии, красные и черные по молочному фасаду — “молочные реки, кисельные берега…”.

Дом. Наверное, стоит сказать о том, что Николай Ватагин происходит из известной московской семьи художников. Дед Николая, Василий Алексеевич Ватагин, — известный художник-анималист, скульптор и график, академик, и его работы — в постоянной экспозиции Государственной Третьяковской галереи. Художником была и прабабушка, Антонина Леонардовна Ржевская. А Ирина Васильевна Ватагина, мама Николая, — очень уважаемый в Москве иконописец и преподаватель иконописи, профессор Свято-Тихоновского богословского института.

Искусствовед Татьяна Датюк, также член большой семьи Ватагиных, об атмосфере их дома: “Четыре поколения художников насытили художественный „микрокосм“ семьи Ватагиных. Множество предметов искусства (помимо их собственных работ) и собранные ими коллекции восточных антиков, ампирная мебель и посуда не только служили им в быту, но и насыщали повседневность бытия необычностью, теплотой и своеобразием. Атмосфера, наполненная бесчисленными художественными импульсами…” (“Я был однажды в доме, / Вот настоящий ДОМ!” — детский стишок А. А. Милна.)

ДОМ Ватагиных — это и их московская квартира, и большой дом в Тарусе, куда семья перебирается на лето. Дом этот деревянный, высокий, построен по проекту В. А. Ватагина, в нем ромбовидные окна и неожиданные лестницы, на стенах картины и роспись — слоны, обезьяны и другие звери — результат большого путешествия Василия Алексеевича в Индию; и старинное трюмо, и красивый синий ковер-аппликация (художник Мария Ватагина, жена Николая), и каменная голова павиана (В. А. Ватагин), и беленые стены, и деревянные стропила старинной большой кухни, и строгий модерн стола и лавок, сделанных по рисункам В. А. Ватагина, и новенький, свежевыструганный, еще не раскрашенный, но уже как живой Шостакович — нервно сцепил руки, а деревянные очки снимаются (Николай Ватагин), и огромный балкон, размахом и, я бы сказала, широтой мышления, а также наличием старых кресел и оттоманок напоминающий галерею какого-нибудь небольшого палаццо. Большую Богородичную икону пишет здесь же, на этом балконе, Ирина Васильевна Ватагина, и ее же иконы и Царские врата в тарусском храме Преображения вместе с иконами и росписью Ирины Старженецкой и деревянной резьбой Анатолия Комелина1. И еще в этом храме очень красивые “полотенца” из темно-вишневого бархата и парчи с вышивкой (Мария Ватагина, Ирина Старженецкая). Каменный бык отдыхает на поляне перед Домом (В. А. Ватагин), а рядом под навесом Николай Ватагин рубит свою деревянную скульптуру (это, кстати, можно было увидеть в тарусском выпуске передачи Марии Шаховой “Дачники”); и нежно-персиковые стены в большой комнате московской квартиры, а одна — нежно-салатовая (Мария Ватагина) — как перламутровая раковина для всевозможной начинки: старинных семейных фотографий, и китайского фарфора, и живописи Николая; и ампирный синий для стен в детской с орнаментом из крупных цветов (Мария Ватагина). И уже почти взрослые дети — Евдокия и Василий Ватагины, студенты, следующее поколение художников; и многочисленные друзья, и московское хлебосольство. Притягательный “домашний круг”.

Я был однажды в доме,

Вот настоящий ДОМ!

Там черный дрозд щебечет

Над белым деревцом…

И в самом деле, на стене ванной комнаты недавно появилась большая птица — рельеф из осколков фаянса, голубого стекла и кафеля (Мария Ватагина). Музыкально, легко, очень красиво.

Русская литература. А в большой комнате на крашеных полочках стоят деревянные раскрашенные человечки. Тридцать семь штук. И это вам не что-нибудь, а Великая Родная литература в лицах, точнее, в фигурах. Кукольные Карамзин, Фонвизин, Пушкин, Чуковский, Герцен, Грибоедов, Мандельштам, Денис Давыдов, Клюев, Гоголь и Горький, Гумилев, Есенин, Чаадаев и Хомяков, опять же Хармс, только на этот раз маленький, и Баратынский, Тургенев и Островский (оба в домашних халатах), Пастернак с Лесковым, Бунин, Гончаров, Маяковский в ярко-желтом жилете, Иннокентий Анненский, Северянин и Андреев и две совсем голенькие красотки с темными челками — Цветаева и Ахматова. Уф! А есть еще Салтыков-Щедрин, Достоевский, Фет, Вяземский, Крылов и Некрасов и, конечно, Толстой. Кажется, никого не забыла. Кажется, и Ватагин забыл немногих. Впрочем, эта компания время от времени пополняется. У всех — детские пропорции, большие головы, смирные умилительные ножки. У каждого продумано все (возможно, ничего случайного у Ватагина не бывает, все больше убеждаешься по ходу дела, что это один из самых ответственных художников) — даже крошечные аккуратные стопы гениев стоят каждый раз именно так, как нужно Ватагину. У некрасивого, с розовым лицом и выпученными глазками, пухлявого малыша Фонвизина, взобравшегося на пьедестальчик, ножки в белых чулках и туфлях с пряжками решительно прогибаются буквой “Х”, и очевидно, что башмачок он стаптывает наружу, и это так точно, так узнаваемо нами (про Фонвизина мы этого, кажется, не знаем, но у полненьких неспортивных деток замечаем). Такая упоительная анатомическая конкретность в деревянной игрушке! Художник и скульптор обжил, освоил, присвоил родную литературу, с любовью перевел в веселое домашнее пользование.

Все живые, беззащитные, как дети, иногда растерянные или обиженные, стоят смирненько, столбиками, и смотрят тебе в глаза. Гончаров, правда, сидит в кресле, мирно сложив руки на животе, облаченном в светло-голубой мундирчик, ордена на груди. Мерзнет безжалостно раздетая художником молодая Ахматова, сжала ручки (но ни под какой ни под “темной вуалью”, изверг Ватагин не оставил ни лоскута), спокоен и самоуглублен лобастый флегматичный умница Чаадаев, умненький и кроткий Мандельштам аккуратно заложил руки за спину и смотрит сквозь тебя в грядущее. Очень похожий в небрежно расстегнутом пиджаке губастый Пастернак, очень похожий с мочалкой усов Горький, почему-то очень похожий усами и стрижкой на фюрера Чуковский… Все окунулись в ехидную ватагинскую любовь и пылкую иронию — Российская словесность после “усадки и утруски”… В этом кукольном пантеоне, в этой “песочнице” великих нелюбимым ребенком выглядит лишь Лев Николаевич Толстой.

Москва и Таруса. Николай Ватагин пишет пейзажи. По большей части Москву, иногда Тарусу.

“Маросейка” (1993, холст, масло, 100ґ100). На холсте — два высоких здания и между ними храм святителя Николая. Место, кстати, тоже художнику не чужое. Ватагины ходят в этот храм, а Ирина Васильевна Ватагина ведет здесь иконописную мастерскую. А я, например, направляясь во Владимирский храм, что в Старосадском переулке, регулярно миную этот маленький отрезок Маросейки, что поместился у Николая Ватагина на холсте. Что же вижу здесь всякую неделю? Беспорядочное, бестолковое, суетливое движение людей, троллейбусов, машин; дома, здоровые, неуклюжие, как слоны, запутались в электрических и троллейбусных проводах, слякоть, шум, какофония “нетихого” центра. Вот он, этот “мерный лоскут” Маросейки на картине Ватагина. Здания я узнаю, но не сразу. Они как будто подновлены, почищены, приведены в божеский вид. Смятость, сдавленность, вдавленность действительности расправлена, каркас укреплен, уличный сумбур, нестройность, скомканность распутаны, а что не удалось распутать, расправить — устранено. Попытка вернуть ясность замысла настоящему положению дел? Впрочем, державное благополучие зданий никак не стекает на унылый стаффаж — люди здесь явно не ко двору. На краю тротуара, он же нижний край холста, растерянно топчутся ма-а-ленькие человечки и такие же маленькие понурые приблудные, бесхозные собачки (с грустью вспомнишь картину Карлсона “Очень одинокий петух”). Неловкие нелепые фигурки, ножки растопырены, ручки к телу плохо пригнаны (может быть, слишком много надето и “поддето” по случаю мороза?), переваливаются, переминаются с ноги на ногу у самой рамы, все в валенках и все не у дел. И небо неподвижно розовое, морозное. И в самом верху, на крыше, застыл флаг империи, черно-бело-золотой.