“Их ноги белее снега!” — замечал он. Избегая солнца, женщины стерегут свою бледность. Поэтому ли молоды?

— Наш сотрудник, — пояснил представитель, обращаясь к делу, — явится к вам сегодня вечером. Дабы, не тревожа вас, за ночь осмотреть рекомендуемый к покосу участок. Ему нужно приготовиться, рассчитать силы. Вы даже не заметите, как он приступит к работе и вмиг закончит ее. Сотрудник ни к чему, кроме травы, не прикоснется. Его долг состоит в труде покорном, жизни незаметной и тихой, привычной для человека плохого достатка. Он справится. О финале работ вы догадаетесь интуитивно. Они начнутся немногим раньше восхода солнца. Сотрудник управится за час. Поймите, вы платите не столько за наш труд, сколько за свой покой. А он, надо сказать, в наше время дорогого стоит.

— Да, да, — согласился Эдуард, кончиками пальцев коснувшись края стола. — Но как же, как же постричь газон бесшумно?

— Все до боли просто! — в тон ему ответил представитель. — Но не в моих правилах разглашать профессиональные ухищрения.

— Я понимаю, — вежливо улыбнулся Троепольский. — Но как клиент…

— Послушайте! — повысил голос представитель и перегнулся через стол к самым бровям Эдуарда. — Какой бы ни была пытка, вы никогда не разгласите секреты своего обогащения! Так почему же я в несколько приватной обстановке должен пренебрегать как клятвой сотрудника, так и его благопристойной жизнью? Я был настроен поговорить о пустяках, лишь несколькими словами обрисовать детали дела. Беспокоился, как бы случайной фразой не лишить вас душевного равновесия. Вы должны были покорно меня выслушать и без лишних слов удалиться. Но вам, видите ли, но вам вздумалось покопаться в чужих делах! Так?

— Да я…— замялся Троепольский, удивляясь повороту дела.

— Ладно! — отрезал представитель, достав из стола бумаги. — Распишитесь на трех из них. Одна достанется сотруднику. Это единственная возможность для него отчитаться.

Троепольский кивнул и сделал все как нужно. От внезапной смены настроя мероприятия стало не по себе.

Пробираясь затем сквозь плотную толпу беспокойных граждан, Эдуард попытался представить, что стало бы с Викторией, ненароком ощупай она его ледяные пальцы. Что бы она сказала? Чем отвлекся бы он? Счастьем их совместной жизни? Парящими в безвоздушном пространстве голубых обоев слониками на стенах комнаты карапуза?

“Вот смотри! — скажет она, натужно улыбаясь. — Здесь наш милый мальчик… будет… жить…”

— Пусти меня! Не то ударю! — крикнул Троепольский какому-то дрожащему старикашке, который у выхода придвинулся особенно близко.

На свежем воздухе немного закружилась голова, и предприниматель постоял с секунду с закрытыми глазами. Сдвинувшись с места, он чуть не налетел на кружащуюся в корявом вальсе девчушку лет девяти, с туго стянутыми в хвостик рыжими волосами. От неожиданности она пригнулась к земле, зажмурив глаза. Но лицо ее вновь просветлело, как только прохожий быстро отошел к автомобилю.

Унылый город вскоре оставил Эдуарда в покое. Одинокая дорога казалась предназначенной ему одному. На обгон никто не шел. Ветер был по-летнему теплый, с порывами. Казалось бы, нечего желать. Но где-то за километр до загородного дома склонилась над ним тень неуместного беспокойства.

“Прочь! Прочь!” — отмахнулся предприниматель, и на этот раз тень с поклоном отступила, кивнув на показавшуюся из-за высоких сосен красную черепичную крышу.

Виктории не было видно в окне, но Троепольский уверил себя, что она как никогда мучается ожиданием встречи с ним. Думает о нем, предугадывая каждый шаг.

Вот он подъехал к воротам, притормозил, вышел из автомобиля, расправляя сведенные за время пути плечи.

Открыл ключами калитку, распахнул ворота. Вернулся в салон и заехал во двор. Затем вышел снова, ступая тяжело и уверенно по спрессованному в плитки камню, будто хотел нащупать почву необыкновенно рыхлую, пригодную для быстрого рытья канавы или колодца.

Жену он застал читающей в кресле одной из комнат первого этажа.

Окруженная лунным светом торшера, она показалась предпринимателю невыгодно располневшей. Виктория подняла на него пустые глаза, но ничего не сказала. Лишь помедлив, слабо улыбнулась.

— Чудесный день, дорогая! — воскликнул Троепольский, задержавшись в проеме двери. Он не решился подойти к жене и поцеловать в шею у самого горла.

“Приберегу для вечера”, — подумал он, а вслух сказал о ветре:

— Как рассвистелся! Того и гляди, — тут Эдуард быстро подошел к окну и выглянул за штору, — дождь грянет. А все казалось таким солнечным и… игривым. Господи! — уткнулся он лбом в прохладное стекло, неярко глядя впереди себя. — Я же люблю тебя, Вика! Всем сердцем! Всей душой! — И, не дождавшись реакции на сказанное, вдруг сказал не оборачиваясь: — Пойду наверх. Там…

Но не договорил.

Быстрей обычного вышел из комнаты и по-мальчишески легко взбежал на второй этаж. Забрел в одну из комнат и схватил с полки книгу в потрепанном коричневом переплете.

Немного покружившись на месте, как собака, он присел на диванчик и замер. Видеть слова нисколько не хотелось. Просто, совершая то же, что и Виктория, он как бы принимал участие в ее нелегком бремени. Он словно шел за спиной супруги, невидимый и до болезненного добрый, вытянутыми вперед руками поддерживая ее живот, чувствуя, как в ладонях играют потоки новой, удивительной жизни. И оторваться невозможно, и след в след идти тяжело!

Но вот Троепольский ясно расслышал, как жена прошла на кухню, и приподнялся на локтях. Послышался щелчок. Это вода в электрическом чайнике вскипала без его ведома и наконец достигла верхней точки. А в сырую погоду кипяток будет только кстати. Очень хорошо.

Из окна комнаты Эдуарда был виден восхитительный холмик, лужайка и пруд. Своим безропотным безмолвием они могли тронуть любое черствое сердце. Чуть левее, у самого забора, притаился деревянный сарайчик с жестяной бордовой крышей. Троепольский невольно засмотрелся на знакомую линию горизонта над чернеющей полоской неблизкого леса. И простоял долго, пока не стемнело. Играя всполохами, разверзлось небо. Обрадованный сумеречными переливами непогоды, он не в силах был унять дрожь восторга и распахнул окно. В рванувшемся в дом холодном потоке охнул, засмеялся, схватившись пальцами за оконную раму. Погодя склонил голову к груди, задышав глубоко и с наслаждением.

“Сегодня, — подумал он, судорожно дыша, — погода преградит путь любому! Любому!”

Ни с того ни с сего вспомнился давно забытый вечер свадебного дня. Тогда родственники жены заманили его в темную, душную комнату и окружили в полутьме кольцом. Молча стали прихватывать его за запястья и дышать в затылок. Будто он замерзал в одной рубашечке и от холода был не в себе.

Кто-то несносный не преминул воспользоваться очевидной безнаказанностью, поспешив нашептать в ухо молодожену грозные, прямо-таки зловещие слова. Расслышать было невозможно — какие именно. Но Эдуард и не думал вступать в противоборство. Его грубость могли неправильно истолковать. А ведь он слыл порядочным человеком.

“Деточку нашу береги! Гостинцы и прочее… Коней попридержи! В пользовании, это самое, будь осторожен, скуп. Укоры принимай с наклоненной головой. Себя всячески обуздывай…”

— В доме стало холодно! — донесся до него недовольный голос жены, когда он уже успел отряхнуться от капель и поставить книгу на место. — Как я поняла, ты открывал окно!

Даже беременная, Виктория могла передвигаться бесшумно. Точно привидение, она кралась всякий раз с нечеловеческим спокойствием, надменностью и вряд ли присущей ей аристократической ленью в самых простых движениях.

— Да, — ответил Эдуард, высматривая на полке книгу в твердом переплете. — Я хотел полюбоваться исхлестанной дождем поверхностью пру-ди-ка…